Но тем из нас, кто был свидетелем конца всему – как тогда казалось, – сперва пришлось одолеть семидесятые, прежде чем жизнь начала налаживаться. Многое из того, что уже шаталось, рухнуло, наступали темные дни. Странно сейчас об этом писать, когда все уже изменилось, но тогда коммунизм казался нам пришедшим навечно. Большинство из нас даже втайне считали, что рано или поздно коммунизм станет мировым правопорядком, и мы бросились предаваться наслаждениям, не рассчитывая на долгое существование нашего образа жизни. Этакие танцы под оркестр на все больше и больше кренящейся палубе «Титаника». К тому времени уже отошли в прошлое шестидесятые, манившие свободной любовью и носившие цветы в волосах, но в итоге не эти милые черты составили наследие той мятущейся эпохи. От нее остались не всеобщий мир и бутоны роз, а распад общества. Некоторые люди, утратившие свое значение в те суровые годы, никогда его уже не вернули.

Так что меня не слишком удивило, когда я, набрав телефон Дагмар и попросив к телефону принцессу, услышал, что леди Холман в гостиной. Я заранее подготовил, что мне сказать. Поводом для моего звонка был благотворительный бал в пользу восточноевропейских беженцев, который мне было предложено провести. За несколько лет до этого я написал пользовавшийся скромным успехом роман, где действие по большей части происходило в послевоенной Румынии. Мне пришлось изучать тему, и я весьма заинтересовался событиями в тех неспокойных краях. Наконец в трубке раздался голос.

– Алло? – ответила она. – Это правда ты?

Она была прежней Дагмар, только голос звучал еще более кротко. Я рассказал о своем деле.

– От меня хотят идей для работы оргкомитета, и я сразу подумал о тебе.

– Почему?

– Мне показалось, балканская принцесса будет смотреться там вполне уместно. Пока что у меня только два актера мыльной оперы, ведущий кулинарной телепрограммы, про которого никто не слышал, да несколько вдов с площади Онслоу-Гарденс[36].

Дагмар замялась:

– Сейчас я уже и не называю себя этим именем. – В голосе сквозила печаль, но был ли то мимолетный прилив ностальгии или сетования по поводу ее нынешнего существования, понять трудно.

– Даже если объявить тебя как леди Холман, все поймут, кто это. – Я произнес общепринятое в подобных обстоятельствах, но, конечно, сам в это не верил.

– Даже не знаю… – Дагмар неловко замолчала.

Я надеялся, что успех Уильяма в Сити подкрепит ее уверенность в себе, но кажется, произошло обратное.

– Давай это обсудим. На следующей неделе я буду проезжать совсем рядом с тобой. Можно мне заглянуть?

– Когда?

И снова, как и с Люси Далтон, я почувствовал загнанного зверя, ищущего выход из ловушки, разглядывающего сеть в поисках возможных разрывов. Эти попытки я решительно пресек:

– Все зависит от тебя. У меня есть кое-какие дела в Винчестере, но я спокойно могу их подстроить под твое расписание. Какой день тебе удобнее всего? Как будет здорово снова увидеть тебя после всех этих лет!

Дагмар была в достаточной степени светской дамой и понимала, что ее переиграли.

– Да, конечно здорово! Приезжай пообедать в следующую пятницу.

– Уильям тоже будет?

– Да. Он не любит, когда я принимаю гостей без него.

Эта фраза слетела у нее с губ раньше, чем она успела осознать ее отвратительный, отдающий семейным насилием смысл. Казалось, что слова эти эхом звенят в телефонных проводах. Помолчав, Дагмар попыталась сгладить острые углы:

– Он начинает ревновать, когда понимает, что упустил возможность повидаться с людьми, которых любит. Я знаю, он бы охотно возобновил с тобой знакомство.

– Я тоже! – ответил я, потому что так было надо. Я не вполне понимал, как мне выполнить свою миссию, если бдительный Уильям не даст нам ни минуты пробыть наедине, но ничего не поделаешь. – Буду у тебя в пятницу, примерно к часу.

Беллингем-Корт оказался благородным домом. И хотя он располагался всего милях в пяти от Винчестера и довольно близко к шоссе, это все же был подлинный елизаветинский замок, с высокими арочными окнами и кессонными потолками, с «шепчущими галереями», с громадными залами, обитыми деревянными панелями. Вполне подходящее местечко, чтобы потешить самолюбие. Проехав через аккуратно покрашенные ворота и вывернув на длинную, безупречно ровную и чистую подъездную дорогу, я сразу заметил, что дом недавно подвергался капитальному ремонту. Я припарковал машину в просторном переднем дворе, ограниченном двумя неглубокими водными партерами, отделанными дорогим резным камнем. Не успел я позвонить в колокольчик, как дверь открыла женщина средних лет в мягких туфлях, которую я верно опознал как экономку. Она провела меня внутрь.

Деньги здесь были несравнимы с запасами Дэмиана, достойными древнегреческого царя Креза. Холманы были всего лишь очень богаты, не сверхбогаты, не так, как Билл Гейтс. Но видит бог, достаточно. Холл был огромен, выложен серым с белым камнем, с темным резным экраном и прекрасной мебелью. Все детали подобраны из одной эпохи с домом, но в остальных комнатах первого этажа тема не подхватывалась. Дизайнер решил, что артефактами времен Тюдоров легко восхищаться, но жить с ними тяжело. Поэтому присутствие данного стиля ограничивалось холлом и несколькими предметами в библиотеке. Была тут некая предумышленность, продуманная схема, так же как и дворец Дэмиана в Суррее, сводившая на нет сам смысл жизни в сельской местности. У настоящих загородных домов есть какая-то хаотичность. В одном месте вперемешку, в изящном беспорядке собраны предметы и мебель, уцелевшие после гибели множества других домов и очутившиеся здесь. Умение создавать подобное жилье ведомо многим дизайнерам; при наличии достаточного количества времени и средств они могут сочинить дом, который будет выглядеть так, словно семья владеет им с 1650 года, хотя на самом деле въехала прошлым летом. Но здесь, в Беллингеме, этой непринужденной, уютной элегантности добиться не удалось. Не берусь в точности описать, но дом в целом обладал каким-то удручающим свойством, словно он был убран к изысканному приему, на который я не приглашен. Если бы мне сказали, что дом подготовлен для фотосессии и нельзя ничего трогать, я бы не удивился. Картины по большей части были портретами в полный рост или в три четверти роста, слишком вычищенными и глянцевыми. Выглядели они неуловимо иностранно, и я, прищуриваясь, по пути прочитал таблички с именами под самыми важными из них. «Фредерик Френсис, 1-й великий герцог Мекленбург-Шверинский, 1756–1837» – гласила одна из них, другая объявляла: «Граф Феликс Бенингбауэр, прозванный Лупитц, 1812–1871, и его сын Максимилиан».

– Видишь, в этом доме у нас сплошная европейская интеграция.

От неожиданности я вздрогнул и поднял глаза. В дальнем конце зала стояла крошечная фигурка, больше напоминавшая бойскаута на неделе добрых дел, чем принцессу средних лет. Конечно, я понимал, что вижу Дагмар, – подсказывала ее фигура, но поначалу не мог различить знакомые черты на лице, которое мне явили. Ее волосы поседели, но, как всегда, лежали прямые и распущенные, и я все же узнал ее подрагивающие, тревожные губы, но сверх того мало что уцелело от девичьей внешности. Глаза остались такими же огромными, но стали грустнее. Несмотря на роскошные декорации дома, где мы находились, мне показалось, что жизнь ее идет далеко не гладко. Мы поцеловались, чуть неловко, дотронувшись губами до щеки, как два незнакомых человека, и Дагмар провела меня в гостиную, изящный и светлый зал, но с тем же ощущением разнородности. Там была представлена целая коллекция ситца от Коулфакс[37] и старинных предметов, на этот раз Георгианской эпохи, великолепных по отдельности, но ничем не объединенных. На стенах продолжался блестящий парад европейских персон.

– Не помню, чтобы у тебя все это висело на Тревор-сквер, – указав на пару портретов, сказал я. – Или они хранились в кладовке?