Каркасные дома Энди Харди, мотель РДН и сразу же – Мейн-стрит и сам Арден, лежащий у подножия крайнего холма. Над кирпичной крепостью городского центра кружили голуби, и в странной тишине вокруг я слышал, как хлопают их крылья. Потом я свернул к стоянке за универмагом и выключил мотор. Хлопанье крыльев не смолкало; выйдя из машины, я заметил, что птицы взлетают с крыши центра и летают над Мейн-стрит. Кроме них, единственным живым существом в пределах видимости был старик, сидящий на ступенях бара Фрибо. Где-то сзади звякала на ветру оторвавшаяся вывеска. Во всей обстановке было что-то зловещее, будто за закрытыми дверями Ардена пряталось неведомое зло.

Я зашел в магазин и набрал продуктов на неделю; две женщины у прилавка странно поглядели на меня, стараясь не встречаться со мной глазами. Их враждебность казалась почти театральной. Они как будто спрашивали: “Кто ты и что здесь делаешь?” Я положил деньги на прилавок и отнес сумки в “фольксваген”. Мне еще нужно было купить бутылку виски.

По улице, из-за угла между гостиницей “Аннекс” и баром Энглера, шел навстречу мне пастор Бертильсон со своей постного вида супругой. Я всегда недолюбливал его и теперь не знал, куда укрыться. На другой стороне улицы стояло двухэтажное здание с вывеской “Зумго”. Я вспомнил, что уже слышал это название; по словам Дуэйна, здесь работал Пол Кант.

В отличие от таверны Плэйнвью, “Зумго” явно не пытался идти в ногу с веком. Помимо воли я принялся разглядывать старомодный интерьер помещения – деревянные прилавки, скрипучие дощатые полы, вентиляторы под потолком. Вскоре я заметил признаки упадка заведения – все было каким-то обшарпанным, даже продавщицы, взирающие на меня со страхом, к которому я уже начинал привыкать. Несколько толстух рылись в куче нижнего белья, разложенной на столе. Нет, я не мог представить Пола Канта в таком месте.

Женщина, которую я спросил, казалось, тоже не могла этого представить. Сверкнув вставными зубами в вымученной улыбке, она осведомилась:

– Пол? Вы друг Пола?

– Я просто хочу его видеть. Он работает?

– Нет. А вы его друг?

– Вы хотите сказать, что он здесь не работает?

– Когда он здесь, то работает. Сейчас он болеет. Так, во всяком случае, он сказал мисс Норд. Что он сегодня не придет. Так вы его друг?

– Да. По крайней мере, был.

По какой-то причине, это вызвало у нее приступ веселья. Еще раз показав мне зубы, она окликнула товарку:

– Это друг Пола. Говорит, что не знает, где он.

Та присоединилась к ее веселью:

– Друг Пола?

– Господи, – пробормотал я, отворачиваясь от них. Я спросил: “Не знаете, будет ли он завтра?” – но в ответ получил только недоуменные взгляды. Я заметил, что покупательницы тоже смотрят на меня, и вспомнил слова тети Ринн. Они явно чувствовали во мне чужака.

Пока продавщицы продолжали хихикать и обмениваться впечатлениями, я прошел вглубь магазина. Я шел мимо неописуемых предметов одежды, свирепых игрушек и ярдов материи, годной разве для лошадиных попон. Раздражение ощущалось все сильнее. На втором этаже я обнаружил прилавок с книгами. Одна из обложек привлекла мое внимание – ее написал мой профессор литературы, знаменитый филолог. “Волшебный сон”. Унылая монография о поэтах девятнадцатого века в развеселой обложке, на которой длинноволосый юноша, похоже, одурманенный каким-то зельем, нежился в объятиях сильно раздетой красавицы – очевидно, Музы. По внезапному побуждению я взял книгу и сунул ее в карман куртки. Именно это издательство должно было, по всей видимости, опубликовать мою грядущую книгу о Лоуренсе. С опаской оглянувшись, я убедился, что мое воровство осталось незамеченным. Проходя мимо кассы, я все же положил рядом пятидолларовую бумажку и поспешил на улицу.

И попал чуть ли не в объятия Бертильсона. Клянусь, что в первую очередь его розовое лунообразное лицо с вечной лицемерной улыбкой обратилось к моему карману, где лежал “Волшебный сон”, и лишь потом он посмотрел на мое лицо. Потолстевший и облысевший, он показался мне еще неприятнее, чем раньше. Его жена, прямая, как палка, и несколькими дюймами выше него, стояла рядом, глядя на меня так, будто каждую минуту ожидала какой-нибудь пакости.

И, признаюсь, у нее были для этого основания. Когда мы с Джоан только что поженились, пастор неустанно изводил нас своими поучениями, и в одну пьяную ночь я написал ему издевательское письмо. По-моему, я написал, что он недостоин носить свой воротничок.

Он это тоже помнил, и за всегдашней слащавостью в его глазах сверкали ледяные искорки.

– Молодой Майлс. Какая встреча! Молодой Майлс.

– Мы слышали, что вы вернулись, – добавила его жена.

– Я хотел бы видеть вас завтра на службе.

– Что ж, я...

– Я опечалился, услышав о вашем разводе. Большинство браков, которые я совершал, так не кончались. И очень немногие из повенчанных мною оказались так остроумны, как вы и ваша... Джуди, кажется? Немногие писали мне такие письма.

– Ее звали Джоан. И мы никогда не разводились в том смысле, в каком вы думаете. Она погибла.

Пасторша поперхнулась, но Бертильсона было не так-то легко сбить. Он продолжал смотреть на меня в упор:

– Мне жаль.Искренне жаль вас, Майлс. Быть может, хорошо, что ваша бабушка не дожила до того, как вы...

– Как я что?

– Вы, похоже, обречены оказываться рядом, когда гибнут молодые женщины.

– Меня даже не было в городе, когда убили эту девушку. И когда погибла Джоан, меня тоже не было рядом.

С тем же успехом я мог объяснять что-то бронзовому Будде. Он улыбнулся:

– Я должен извиниться. Вы меня не так поняли. Но, раз уж вы упомянули об этом, должен сказать, что мы с миссис Бертильсон находимся в Ардене с миссией, которую я мог бы назвать миссией милосердия, именно в связи с событием, к которому вы объявляете свою непричастность.

Он привык говорить в терминах проповедей, но понять его было можно.

– Извините, но мне нужно идти.

– Мы были у ее родителей, – он все еще улыбался, но теперь улыбка выражала печальную серьезность. – Так вы знаете об этом? Слышали?

– Слышал. Я пойду.

Неожиданно заговорила его жена:

– Вам было бы лучше уехать туда, откуда вы явились, Майлс. Вы оставили здесь слишком плохое впечатление. Ее супруг продолжал фальшиво улыбаться.

– Тогда пришлите мне еще один чистый лист, – сказал я и ретировался через улицу в бар Фрибо. Там я пропустил подряд несколько рюмок и, вслушиваясь в неразборчивое бормотание Майкла Муза по радио и разговор мужчин у стойки, принялся раздирать книжку “Волшебный сон”. Сперва я оторвал обложку, потом вырвал несколько страниц и стал вдумчиво рвать их на части. Подошел обеспокоенный бармен.

– Я написал эту книгу и понял, что она ужасна, – объяснил я ему, спрятав обложку, чтобы он не мог прочесть фамилию. – Может же человек разорвать в баре свою собственную книгу?

– Вам лучше уйти, мистер Тигарден, – сказал бармен. – Вы можете прийти завтра, – я даже не обратил внимания, что он называет меня по фамилии.

– Нет, могу я разорвать мою книгу?

– Послушайте, мистер Тигарден, – сказал он. – Вчера вечером убили еще одну девушку. Ее имя Дженни Странд. Мы все ее знали и теперь немного волнуемся.

Тринадцатилетняя Дженни Странд пошла в кино с четырьмя подружками посмотреть фильм Вуди Аллена “Любовь и смерть”. Ее родители запрещали ей смотреть его; им не нравилось название, и они не хотели, чтобы их дочь училась сексуальным отношениям по голливудским фильмам. Она была единственной дочерью среди трех мальчиков, и отец, считавший, что сыновья вполне могут учиться сами, хотел учить дочь так, чтобы сохранить ее невинность.

Из-за смерти Гвен Олсон родители были необычайно осторожны, когда Дженни сказала, что идет вечером в кино с подругами. “Будь дома к десяти”, – сказал отец. “Конечно, папа”. Кино должно было кончиться еще до десяти, их опасения глупы, и она не хочет из-за чьей-то глупости терпеть ограничения.