Мы молча прошли несколько кварталов. Джон Рэнсом снова достал из кармана платок и промокнул вспотевший лоб. Мы приближались к университетскому городку – и бакалейные и цветочные лавки сменили потихоньку книжные магазины и маленькие ресторанчики. В единственном кинотеатре Миллхейвена шла ретроспектива триллеров сороковых-пятидесятых годов – на доске объявлений висело сложное расписание показов, начинавшееся с «Двойного проклятия» и «Целуй меня до смерти» и кончавшееся где-то в августе «Пикапом на Южной улице» и «Незнакомцами в поезде». Посредине были «Асфальтовые джунгли», «Из опасных глубин», «Автостоп», «Лаура», «Из прошлого», «Печально известные». Это были фильмы моей юности, я помнил, как приятно было попасть с жары в полупустой прохладный зал, купить поп-корн и смотреть захватывающие дух триллеры.

Неожиданно я вдруг вспомнил кошмар, мучивший меня в то утро, когда позвонил Джон Рэнсом, – огромные руки на большой белой тарелке. Как я отрезал, прожевал и с отвращением выплюнул человеческое мясо. От жары у меня немного кружилась голова, а от воспоминаний о кошмаре накатила вдруг самая настоящая депрессия. Я остановился и посмотрел на список фильмов.

– С тобой все в порядке? – спросил Джон, оборачиваясь в мою сторону.

Одно из названий казалось, благодаря какой-то странной игре света и тени, словно написанным отдельно от остальных.

– Ты слышал когда-нибудь о картине «Из опасных глубин»? – спросил я. – Лично я ничего про нее не знаю.

Рэнсом вернулся и встал рядом со мной.

– Дурацкое название, не правда ли?

Мы перешли все-таки Берлин-авеню и прошли вдоль квартала с трехэтажными бетонными или кирпичными домами, отгороженными друг от друга высокими изгородями. Лужайки перед некоторыми домами были усыпаны грязными детскими игрушками. Из окна над головой доносилась мелодия рок-н-ролла.

– Я помню Тома Пасмора, – сказал вдруг Рэнсом. – Он всегда был одиночкой. У него вообще не было друзей. Семейные деньги принадлежали его деду. Отец не слишком преумножил богатство – насколько я помню, он к тому же сбежал от них, когда Том учился в последнем классе.

В Брукс-Лоувуд всегда знали детали такого рода.

– А мать его была алкоголичкой, – продолжал Рэнсом. – Хотя при этом – очень красивой женщиной. Интересно, она жива?

– Умерла около десяти лет назад.

– А Том, значит, ушел от дел и сейчас вообще ничем не занимается?

– Насколько я понимаю, следить за собственными деньгами – тоже работа, причем на полную ставку.

– Эйприл могла бы сделать это за него, – сказал Джон.

Мы пересекли Ватерлоо-парейд и прошли несколько кварталов молча – Джон снова думал о жене.

За Балаклава-лейн дома начали становиться больше а пространство между ними – шире. Цена собственности увеличивалась с каждым кварталом на восток. Мы шли по улицам, где прошло детство Джона Рэнсома.

Джон молчал, пока мы шли по Омдурман-роуд, Виктория-террас, Салисбери-роуд. Мы дошли до длинной Седьмой улицы с огромными домами, словно заявлявшими прохожим, что они ничем не хуже Других, находящихся через квартал, на Истерн Шор-роуд. Джон остановился и снова вытер платком лоб.

– Ребенком я исходил этот район вдоль и поперек, – сказал он. – А теперь он кажется мне чужим. Словно я никогда не жил здесь.

– Здесь живут в основном те же люди, что и раньше? – поинтересовался я.

– Нет, – ответил Джон. – Поколение моих родителей вымерло или переселилось на западное побережье Флориды. А люди моего возраста перебрались в Ривервуд. Даже сама школа Брукс-Лоувуд переехала отсюда – ты не знал? Четыре года назад они продали свое здание и построили целый городок в Ривервуд.

Он огляделся вокруг с таким видом, словно хотел купить один из этих огромных домов.

– Большинство людей вроде Эйприл, людей с новыми деньгами, покупали себе дома в Ривервуд, но она и слышать об этом не хотела. Ей нравилось жить в центре – чтобы можно было при желании дойти до работы пешком. Ей нравился наш маленький домик и то, что он стоит именно там, где стоит.

Я заметил, что Джон говорит о жене в прошедшем времени, и мне стало очень жалко этого сильного в общем-то человека, отчаянно борющегося с тем, что на него свалилось.

– Иногда, – сказал Рэнсом. – Я чувствую себя совершенно убитым.

Мы прошли до конца квартала и свернули на Истерн Шор-драйв. По обе стороны широкой улицы тянулись дома всевозможных архитектурных стилей. Огромные кирпичные замки с башнями и башенками, полудеревянные постройки в стиле «тюдор», каменные дворцы с огромными окнами из армированного стекла – во всем чувствовались большие деньги и – увы! – далеко не во всем – вкус. Люди соперничали друг с другом в богатстве, стараясь создать что-нибудь грандиозное.

Наконец я увидел дом Тома Пасмора. Он был на левой стороне улицы, фасад был увит темно-зеленой виноградной лозой. Как и во времена Леймона фон Хайлица, занавески были задернуты, чтобы не пропускать внутрь свет.

Мы подошли по дорожке к парадному входу, и я позвонил.

Нам пришлось ждать довольно долго. Джон Рэнсом посмотрел на меня так, как смотрел, наверное, на студента, не сдавшего вовремя контрольную. Я снова позвонил. Прошло секунд двадцать.

– А ты уверен, что Его величество дома? – спросил Рэнсом.

– Подожди немного, – сказал я, и в этот момент за дверью послышались шаги.

Снова бросив на меня недовольный взгляд, Джон опять достал из кармана свой чертов платок и вытер шею и лоб. Щелкнул замок. Рэнсом расправил плечи и изобразил на лице вполне сносное подобие улыбки. Открылась внутренняя, деревянная дверь – на пороге, почти с такой же улыбкой на лице стоял, щурясь от яркого света, Том Пасмор. На нем был голубой костюм с двубортным жилетом, под которым виднелись белоснежная рубашка и темно-синий шелковый галстук. Влажные волосы выглядели так, как будто он только что причесывался. Том выглядел каким-то усталым и отрешенным.

– Привет, приятель! – неестественно громко произнес Рэнсом. – Ты заставил нас поволноваться.

– Тим и Джон, как приятно вас видеть! – ответил Том, переводя взгляд с одного на другого, в то время как пальцы его застегивал пуговицы жилета.

– Ну разве не здорово, – продолжал он, открывая стеклянную дверь. Джон сделал шаг назад, чтобы обойти ее, и протянул Тому правую руку. Том пожал ее со словами. – Даже трудно себе представить.

– Прошло много времени, – кивнул Джон Рэнсом. – Слишком много.

– Заходите, – пригласил нас Том, отступая в полутьму коридора. Зайдя внутрь, я уловил запахи мыла и шампуня, доносившиеся из его ванной. На столах и на стенах горели настольные лампы. В огромной комнате, как всегда, царил беспорядок. Я прошел дальше, Джон следовал за мной.

– Очень мило с твоей стороны, что ты согласился... – Рэнсом запнулся, разглядев наконец, что представлял собой первый этаж дома Пасмора. Несколько секунд он стоял, что называется, с открытым ртом, потом оправился и продолжил фразу. – Что ты согласился повидаться со мной. Это очень много для меня значит, особенно с того момента, когда Тим объяснил мне, что ты хочешь сообщить нам кое-какие факты... личного свойства.

Джон продолжал разглядывать комнату, не похожую ни на одну другую комнату Миллхейвена. Леймон фон Хайлиц, живший в этом доме до Тома, превратил почти весь первый этаж в одну огромную комнату, где стояли шкафы, забитые папками, книгами и подшивками газет, столы, заваленные отчетами о том убийстве, которое интересовало Тома в данный момент, а также диваны и кресла, расположенные в полном беспорядке. Том Пасмор мало что изменил в доставшемся ему доме. Шторы были по-прежнему задернуты в любое время суток, везде горели старинные торшеры и библиотечные лампы под зелеными абажурами, освещавшие мягким светом стеллажи с книгами и обеденный стол в другом конце комнаты. У стен стояли высокие стерео-колонки, соединенные длинными проводами с каким-то сложным аудиооборудованием. Компакт-диски были навалены, как костяшки домино, на пяти-шести разных полках, а также лежали стопками прямо на полу.