Боб Бандольер пришел домой и сообщил, что из «Хэмптона» его уволили – лицемерному пошляку все-таки удалось подловить его в мясном отсеке, и этот ублюдок даже не стал слушать объяснений. Но все равно все было в порядке. Его берут назад в «Св. Олвин». После всего, через что он прошел, вернуться в старый «Св. Олвин» ему ничего не стоит. Он уже свел с ними счеты.

Им с Фи больше нельзя жить вместе, по крайней мере пока. Это только во вред. Ему нужна тишина, ему надо все обдумать. Фи нужна женская ласка, ему нужно играть с другими детьми. Сестра Анны, Джуди, прислала из Ажура письмо, в котором говорилось, что они с мужем, Арнольдом, хотят взять к себе мальчика, если Бобу трудно растить ребенка одному.

Когда отец рассказывал все это Фи, он усердно разглядывал свои руки и поднял глаза, только когда дошел до этого места.

– Мы уже обо всем договорились.

Боб Бандольер повернул голову, чтобы посмотреть в окно, на фарфоровые статуэтки, на спящую кошку, на что угодно, кроме сына. Боб Бандольер недолюбливал Джуди и Арнольда точно так же, как недолюбливал Хэнка, брата Анны, и его жену Вильду. Фи понял, что отец и его тоже не любит.

Боб Бандольер отвез Фи на железнодорожную станцию в нижней части Миллхэйвена и в неразберихе цветов и шумов передал мальчика вместе с картонным чемоданчиком и пятидолларовой бумажкой в руки кондуктора. Всю дорогу от Миллхэйвена до Чикаго Фи ехал один, в Чикаго жалостливый кондуктор убедился, что малыш сел на поезд до Кливленда. Он точно исполнял все наказы отца и ни с кем не разговаривал всю долгую дорогу через Иллинойс и Огайо, хотя некоторые люди, в основном пожилые женщины, заговаривали с ним. В Кливленде его встретили Джуди и Арнольд Летервуд, и оставшиеся двести миль спящий мальчик проехал на машине.

Все остальное можно рассказать очень быстро. Летервуды, которые собирались безоговорочно любить своего племянника и были вне себя от радости, что вытребовали его у нелюдимого и довольно неприятного человека, который был женат на сестре Джуди Летервуд, очень скоро обнаружили, что мальчик с каждым месяцем доставляет им все больше и больше неудобств. Он просыпался ночью от собственного крика два или три раза в неделю, но не мог описать, что напугало его. Мальчик отказывался говорить о своей маме. Вскоре после Рождества Джуди Летервуд нашла у Фи под кроватью груду обеспокоивших ее рисунков, но мальчик отрицал, что это он нарисовал их. Он настаивал на том, что кто-то незаметно подложил их ему в комнату, при этом Фи делал такие дикие глаза и так ужасался, что Джуди перестала его спрашивать. В феврале на пустыре нашли забитую до смерти соседскую собаку. Через месяц соседскую кошку нашли со вскрытым горлом в канаве. Большую часть времени Фи проводил, молча сидя в кресле в углу гостиной и глядя в пространство. Иногда ночами Летервуды слышали, как он громко и отчаянно дышит, от этих звуков им хотелось спрятать головы под подушки. Когда в апреле выяснилось, что Джуди беременна, они с Арнольдом пришли к решению и попросили Хэнка и Вильду взять мальчика на время к себе в Тангент.

Фи переехал в Тангент и жил там в старом дырявом доме Хэнка и Вильды Димчек вместе с их пятнадцатилетним сыном, Хэнком-младшим, который его регулярно избивал, но во всем остальном почти не обращал на мальчика внимания. Хэнк был заместителем директора в средней школе Лоуренса Б. Фримена в Тангенте, а Вильда работала медсестрой, поэтому они проводили с Фи гораздо меньше времени, чем Летервуды. Если он вел себя тихо, немного замкнуто, значит, все еще «переживает» из-за смерти матери. Так как Фи больше некуда было идти, он сделал над собой усилие и стал вести себя так, как от него ожидали другие люди, так, как им было понятно. Со временем его ночные кошмары ушли. Он нашел себе секретное местечко, где прятал все, что писал и рисовал. Когда же его спрашивали, кем он хочет быть, когда вырастет, он отвечал, что хочет стать полицейским.

Фи окончил начальную школу и среднюю школу своего дяди со средними оценками. Нашли несколько мертвых животных (а еще несколько не нашли), но Фи Бандольер был настолько неприметным, что никто и представить себе не мог, что он может быть виноват в их смерти. Убийство Ланса Торкельсона взбудоражило общественность, в Тангенте решили, что мальчика убил кто-то не из местных. Когда Фи оканчивал школу, исчезла молодая женщина по имени Маргарет Лоуи, ее не видели после того, как она отвела своих двоих детей в городской бассейн. Шесть месяцев спустя ее истерзанное тело было найдено похороненным в лесу рядом с отдаленной фермой. К тому времени Филдинг Бандольер уже поступил на воинскую службу под другим именем. Груди Маргарет Лоуи, влагалище и щеки были вырезаны вместе с частями бедер и ягодиц; ее матка и яичники тоже были вырезаны; в горле, анальном отверстии и дырках в животе все еще оставались следы семени.

Преуспев в курсе боевой подготовки гораздо больше, чем в каком-либо предмете в средней школе, Фи обратился с просьбой принять его в отряд особого назначения. Когда он получил известие о том, что его приняли, то набрал номер телефона отца, а когда Боб Бандольер поднял трубку и сказал: «Да?», Фи прижался к телефону, ничего не говоря, даже не дыша, и стоял так до тех пор, пока его отец не выругался и не повесил трубку.

«Porkpie Hat»

Если вы интересуетесь джазом, то этот человек вам должен быть знаком, и название моих мемуаров говорит о том, кто он. Если музыка вас не интересует, то и имя его не имеет значения. Я буду называть его Хэт. Я вовсе не собираюсь рассказывать о том, что он хотел сказать людям своей игрой на «трубе» и что сказал (трубой он называл свой старенький тенор-саксофон «Сел-мер Бэлэнсд Экшн», с которого облезла большая часть позолоты). Я расскажу обо всем его длинном жизненном пути, а то, что оказалось плавным скольжением от приносящего радость мастерства к полному опустошению, скажется само собою.

Хэт действительно спился и впал в глубокую депрессию. Последние десять лет он несколько раз едва не умер от недоедания и к моменту смерти был уже почти прозрачным. А еще он не бросал играть до самого конца. Когда Хэт работал, он просыпался около семи часов вечера, одеваясь, слушал записи Фрэнка Синатры или Билли Холидей, к девяти приходил в клуб, играл три сета джазовых композиций, возвращался в свою комнату иногда после трех ночи, пил и слушал записи еще и еще (много у него их было, записей) и в конце концов отправлялся в постель примерно в то время дня, когда большинство людей начинают подумывать о ленче. Когда он не работал, то ложился спать примерно на час раньше, поднимался около пяти или шести, слушал записи и пил весь свой перевернутый с ног на голову день напролет.

Жизнь его могла бы показаться жалкой, но она была просто несчастной. Причиной несчастья была глубокая, необратимая грусть. Грусть – это совсем не то, что страдание, по крайней мере у Хэта. Грусть его была совершенно безликой – она не обезображивала его, как страдание. Грусть Хэта казалась вселенской, а иногда просто немного больше самой грустной грусти, которую когда-либо мог испытать человек. Внутри нее Хэт был неизменно благороден, добр и даже забавен. Его грусть казалась обратной стороной в такой же степени безликого счастья, которым светились его ранние произведения.

В более поздние годы музыка его стала мрачнее, а грусть слышалась в каждом такте. А в самые последние годы жизни музыка Хэта звучала как сердцебиение. Он напоминал человека, который пережил великую тайну, который переживал великую тайну, и он рассказывал о том, что уже увидел, и о том, что видит сейчас.

В Нью-Йорк я приехал из Эванстона, штат Иллинойс, где получил степень бакалавра по английскому языку. Я привез с собой две коробки записей и перво-наперво установил в комнате Джон Джей Холла Колумбийского университета портативный магнитофон. В те дни я все делал под музыку и остальные вещи распаковывал под записи Хэта, доставшиеся мне от его почитателей. В то время мне исполнился двадцать один год, и больше всего я любил так называемый «прохладный» джаз, но мое уважение к Хэту, основателю этого стиля, было почти абсолютно абстрактным. Я не слышал его ранних записей, а все, что знал о более позднем творчестве, сводилось к одной композиции на пластинке фирмы «Верв». Я полагал, что Хэт давно умер, и воображал себе, что если каким-то чудом он и жив до сих пор, то лет ему, наверное, около семидесяти, как Луи Армстронгу. В действительности же человек, которого я считал древним стариком, только через несколько месяцев собирался отпраздновать свой пятидесятый день рождения.