– Такова жизнь на фронте, – сказал он и осушил одним глотком содержимое стаканчика, а затем налил себе еще.

– Ты давай помедленнее, – сказал мне ди Маэстро. – Ты ведь не привык к этому. Думаю, тебе лучше сесть.

– А что, по-вашему, мы курили в Беркли? – спросил я, и «товарищи по работе» тут же сообщили мне, что я – козел с больной задницей.

– Это совсем другое, – сказал ди Маэстро. – Не просто трава.

– Дай ему попробовать, и пусть заткнет хлебало, – предложил Чердак.

– Что это? – спросил я.

– Тебе понравится, – пообещал ди Маэстро. Он засунул мне в рот сигаретку и поджег ее собственной зажигалкой.

Я вдохнул едкий ароматный дымок, а Бегун вдруг запел:

– Ура, аллилуйя, ты вдохнул ее, радость жизни. Радость жизни для нее, радость жизни для меня, я надеюсь ты доволен, ты, безмозглый негодяй.

Задержав дым внутри, пока затягивался ди Маэстро, который передал затем самокрутку Крысолову, я бросил в свой стаканчик кубики льда. Ди Маэстро подмигнул мне, а Крысолов сделал две быстрых, коротких затяжки, прежде чем передать косяк Бегуну. Я плеснул поверх льда виски и отошел от стола.

– Ура и аллилуйя, – снова пропел Бегун, задерживая в легких дым.

Колени мои стали какими-то слабыми, словно сделанными из резины. В самом центре моего тела я ощущал приятное тепло, должно быть, от виски. Отмычка поджег вторую сигаретку, и она дошла до меня к тому моменту, когда я успел уже отхлебнуть несколько раз из стаканчика с виски.

Я сел, привалившись спиной к стене.

– Радость жизни для него и для всякого дерьма, радость жизни для войны, радость жизни для блядей...

– Нам нужна музыка, – заявил Крысолов.

– Зачем? У нас же есть Бегун, – возразил ди Маэстро.

И тут весь мир внезапно провалился куда-то, и я оказался один в черной пустоте. Вокруг лежала смеющаяся пустота, мир без времени, пространства и значения.

На секунду я как бы вернулся в сарай и услышал, как Бегун сказал в ответ на слова ди Маэстро.

– Ты, разумеется, прав.

А потом я перенесся вдруг из сарая, где сидел рядом с членами похоронной команды и пятью трупами рядовых, в хорошо знакомый мир, полный цветов и звуков. Я увидел облупившуюся краску на фасаде таверны «В часы досуга». В окне светилась неоновая пивная кружка. Когда-то это здание было белым, но... а впрочем, закат здания бывает иногда таким же красивым, как его рождение. На земле лежали красные и коричневые листья вяза, между которыми тек к дренажной решетке тоненький ручеек. Этот опыт был теперь для меня священным. Каждая мелочь была священной. Я был новым человеком, оказавшимся в только что созданном мире.

Я чувствовал себя в безопасности и в мире с самим собой. И то же самое чувствовал ребенок, спрятавшийся внутри меня. Он забыл о своей ярости и злости и смотрел на мир обновленным взглядом. Второй раз за этот день я понял, что хочу чего-то большего. Одного вкуса новизны было недостаточно. И я точно знал, что мне нужно.

Этот день положил начало моему пристрастию к наркотиком, продолжавшемуся, с небольшими перерывами, около десяти лет. Я говорил себе, что хочу больше, еще больше этого сказочного сияния, но, как мне кажется, на самом деле я хотел возродить те чувства, которые испытал тогда в сарае, попробовав впервые, потому что ничто за те десять лет не смогло превзойти первый опыт по силе ощущений.

За эти десять лет маленький мальчик из Миллхейвена, который имеет ко всей этой истории гораздо больше отношения, чем взрослый Тим Андерхилл, начал свою странную двойную жизнь. В пять лет этот мальчик потерял мать. Потом его научили ненавидеть, любить и бояться карающего божества и полного грехов мира. Мальчика звали Филдинг Бандольер, но до восемнадцати лет все называли его Дешевка, а после этого у него было множество имен – по меньшей мере по одному на каждый город, где он жил. Под одним из этих имен он появлялся уже в этой истории.

Я побывал в Сингапуре и Бангкоке, а множество жизней Дешевки Бандольера были связаны с моей только названием пластинки – «Голубая роза». Пластинка эта была записана в пятьдесят пятом году саксофонистом Гленроем Брейкстоуном в память о его пианисте Джеймсе Тредвелле, которого убили незадолго до этого. Гленрой Брейкстоун был единственным великим джазовым музыкантом Миллхейвена, единственным, кто заслуживал того, чтобы имя его упоминали рядом с именами Лестера Янга, Уорделла Грея и Бена Вебстера. Гленрой Брейкстоун мог заставить вас увидеть музыкальные фразы плывущими в воздухе. От фраз этих исходило загадочное свечение, они выстраивались перед глазами, подобно причудливым архитектурным сооружениям.

Я могу вспомнить альбом «Голубая роза» нота за нотой, и я убедился в этом, когда нашел эту пластинку в восемьдесят первом году в Бангкоке и снова прослушал ее спустя двадцать один год в своей комнатке над цветочным рынком. Убитого пианиста – Джеймса Тредвелла – заменил Томми Флэнаган. Первая сторона: «Эти дурацкие штучки», «Но не для меня», «Кто-то должен присмотреть за мной», «Звездная пыль». Вторая сторона: «Ты или никто», «Жаворонок», «Мой идеал», «Это осень», «Мой романс», «Блюз для Джеймса».

Выйдя из состояния транса, в которое погрузили меня сигаретки Ли-ли, я обнаружил, что сижу на полу сарая рядом с письменным столом, стоявшим в углу. Ди Маэстро стоял посреди комнаты, уставясь в пустоту, словно кошка. Он поднял указательный палец правой руки, словно прислушивался к какому-нибудь сложному музыкальному фрагменту. Пират сидел у противоположной стены, сжимая в одной руке очередную «сотку», а в другой – стаканчик с выпивкой.

– Понравилось путешествие? – спросил он.

– Что там, кроме травы? – рот мой словно залили клеем.

– Опиум.

– Ага, – сказал я. – Еще есть?

Он затянулся и кивнул в сторону стола. Я изогнул шею и увидел две длинные сигареты, лежавшие между бутылкой и пишущей машинкой. Я взял их со стола и засунул в карман рубашки.

Пират поцокал языком о зубы – «тск, тск».

Я выглянул наружу и разглядел лежащего на дне грузовика Отмычку – он то ли спал, то ли балдел от наркотика. Отмычка был похож на огромного пса. Казалось, что, если подойти к нему, он зарычит и залает. Ди Маэстро продолжал слушать воображаемую музыку. Бегун покачивался над мешками с трупами, разглядывая именные таблички и бормоча что-то себе под нос. Чердак куда-то пропал, Крысолов, которого также нигде не было видно, обнаружился в результате под грузовиком. Одна бутылка виски исчезла, вероятно, вместе с Чердаком, а другая была на три четверти пуста.

Я обнаружил, что держу в руке стаканчик. Весь лед давно растаял. Я глотнул теплой водянистой жидкости, и она растворила наконец клей, заливавший мой рот.

– А кто живет рядом с лагерем? – спросил я.

– Там, где ты был? Это считается территорией лагеря.

– Но кто они все?

– Мы завоевали их сердца и мысли, – заявил Пират.

– А откуда эти детишки?

– С небес, – ответил Пират.

Ди Маэстро опустил палец и объявил, что он созрел для еще одного коктейля.

К моему великому удивлению, Пират встал на ноги, подошел к столу и взял стоящий рядом с бутылкой стаканчик. Наполнив его на дюйм виски, он протянул стаканчик ли Маэстро, а затем вернулся на свое прежнее место.

– Когда я впервые попал в этот гребаный рай, – сказал ди Маэстро, по-прежнему вглядываясь во что-то, видимое одному ему. – Здесь было не больше трех-четырех ребятишек. А теперь их тут человек десять. – Он выпил половину содержимого стакана. – И все они чем-то похожи на красную собаку Атуотера. (Так звали нашего С. О.)

Бегун перестал напевать.

– Дерьмо, – сказал он. – О Боже правый на небесах.

– Послушай только эту деревенщину, – сказал ди Маэстро.

Бегун был так возбужден, что даже подергал себя за собранные в хвостик волосы.

– Наконец они добрались до него, – произнес Бегун. – Он здесь. Этот чертов сукин сын мертв.

– Это друг Бегуна, – пояснил Пират.