— Товарищ полковник, старший лейтенант Крутов прибыл в полк для прохождения дальнейшей службы!

Черняков с озабоченным лицом стоял у стола и перебирал стопку газет. Молча выслушав рапорт, он грузными шагами пересек горницу и с чувством, крепко потряс руку Крутову.

— Я вас уже давно жду. Разве ранение оказалось опасней, чем здесь предполагали? — Он с ласковой осторожностью потрогал плечо: — Болит?

— Кости целы, а мясо наросло!

— Почему же вас держали так долго?

— Так я же был в разведке! Разве вам не говорили?

— Вот как! — удивился Черняков. Обняв за плечи, он подвел Крутова к столу, будто мимоходом сдвинул лежавшие на карте газеты. — Интересно, где побывали, что видели?

Пришлось Крутову повторить все, что в свое время рассказывал генералам.

— Любопытная штука, товарищ полковник. Где-то в Восточной Пруссии наши люди кровавыми слезами плачут в имении барона Гольвитцера, а на фронте мы сражаемся с войсками генерала от инфантерии Гольвитцера. Оказывается, одно и то же лицо. Странное совпадение?

— Ничуть! Я даже не удивлюсь, если мы с ним в конце концов встретимся.

— Ради этого стоило бы пожить!

— Не просто пожить, но бороться, чтобы приблизить эту встречу. А мы еще так плохо, вразвалку воюем и дорого расплачиваемся за свою неорганизованность. Одной храбрости сейчас мало, нужно умение, и я ищу, думаю, как сделать, чтобы лучше получалось. Это о вас мне говорил генерал? Очень хорошо! Теперь как помначштаба вы должны мне помогать, Крутов. У вас молодые зоркие глаза, быстрый ум, чуткое сердце, склонность к анализу. А мне уже порой не хватает огонька и смелости, чтобы идти наперекор некоторым вредным, но установившимся взглядам...

Он в раздумье повертел поданное Крутовым направление и отложил бумажку в сторону.

— Значит, считайте себя на должности. Я распоряжусь насчет приказа.

— Спасибо. Плохо, что я не знаю, с чего начинать, а «перемирие» может кончиться...

— Как, перемирие? — полковник захохотал. — Нет, брат, это заслуженный отдых. Война — чертовски трудная работа, и порой надо давать людям денек-два, чтобы соскоблить грязь и безмятежно уснуть. Перемирие!..

— «Новая должность. А с чего начинать?» — задумавшись, Крутов медленно шел улицей.

Из переулка показался офицер. Прижимая к боку белый сверток, он куда-то бежал.

— Малышко!

— Крутов? Сколько лет, сколько зим!.. Где пропадал? Куда? — нимало не заботясь о том, успеет ли получить ответы, спрашивал офицер Крутова, подстраиваясь под его шаг.

— К вам назначили, в штаб...

— К нам? Кем? Тогда со мной, живо!

Не слушая возражений, он потащил Крутова за собой.

— Погоди, я еще обязанностей не узнал...

— Ерунда, узнаешь! Не боги горшки обжигают...

Старший лейтенант Малышко служил офицером разведки полка, и Крутов познакомился с ним давно, в бытность свою командиром роты. Маленький, верткий, он не знал уныния, и любой с ним разговор невольно сбивался на шутливые реплики. Не признавая внешней серьезности, он и к разведке относился со смешком, будто к легкому и пустяковому делу, и даже чуть-чуть бравировал этим. На круглом курносом лице всегда сияла улыбка, и задорный белый чубчик торчал из-под пилотки, сдвинутой на самый затылок. На измятых полевых погонах не хватало звездочек и виднелась темная полоса от ремня автомата. Поверх брюк были надеты широкие маскировочные штаны, заправленные в кирзовые сапоги.

Из оврага, к которому они шли, поднимался дым. Там, под широкими купами побуревших ив, у небольшой запруды топилась баня, какую нередко можно встретить по русским деревням от Смоленщины до Дальнего Востока, — неказистая, приземистая, с маленьким в одно стеклышко оконцем. Земляная крыша буйно заросла лебедой и полынью. В полуотворенную дверь тянул сизый дым, пошевеливая на бревнах густые хлопья давней сажи.

Возле баньки хлопотал Бушанов. Лицо его блестело от пота, глаза слезились: только что выбрасывал едко чадившие головни. Увидев офицеров, он затараторил:

— Ай, баня, джяксы! Мыться станешь — сало побежит!

С этими словами он схватил ведро воды и, размахнувшись, плеснул на очаг. От камней шибануло паром, пеплом, банным духом. Сбросив одежду у порога, офицеры, опасливо поеживаясь, юркнули в черную пасть баньки. На груде пышущих жаром булыжников стоял чан с горячей водой. Под ним еще курились угли. Баня топилась по-черному, поэтому все прокоптилось и потемнело.

Хороша деревенская банька! Поддав пару, Крутов забрался на полок повыше и стал работать веником, охая от нестерпимо жаркого, колеблемого при взмахах воздуха. Пот, смешиваясь с плавающим в воздухе пеплом, побежал по телу темными струйками. Эх, если бы в березовый, душистый веничек да догадались ввязать для запаху пучок полыни или какой другой травки! Но и так ничего, здорово!

— Сеня, будь другом, поддай еще!

— Смотри, расклеишься, тогда тебя и по чертежам, соберешь!

— Не горюй, чудак! Такое счастье раз в год бывает, неужто упускать!

— Тогда держись! — от ведра воды, выплеснутого на камни, пар и пепел взвились столбом, ударились в низкий потолок, настежь распахнули дверь. Малышко, притаившийся было на полу, стремглав вылетел за порог.

...«Перемирие» закончилось внезапно. Вечером прибежал связной:

— К полковнику! Вызывает!

Крутов пошел к Чернякову. За несколько часов облик избы изменился, в ней ничего не осталось «домашнего». В углу, возле порога, сидели телефонисты с аппаратами, а у приземистой русской печки попискивала рация. Радист, сосредоточенно уставясь на обшарканные кирпичи на припечке, работал ключом «на слух». Да и сам Черняков был уже не тот — в кителе, подтянутый, деловой. Он сидел спиной к окну, и скупой вечерний свет серебрил его седые виски. У стола, не облокачиваясь, сидел майор Еремеев в ватнике, с одутловатым и дряблым лицом. Глубокие морщины падали от крыльев широкого носа к унылым складкам в уголках рта. В армию он был взят из запаса, имел за плечами большой жизненный опыт и в полку командовал батальоном. Он не терпел смакования внешних признаков воинской дисциплины, но высоко ценил ее основное существо — подчинение твердому уставному порядку, сознательное отношение к выполнению своего долга.

— Если я дал задачу, — не раз говорил он, — я должен быть уверен, что она по силам человеку и будет хорошо выполнена. А как ее выполнить — дело другое. У каждого своя голова на плечах, пусть думает.

Казалось, он чувствовал себя распорядителем работ: каждого старался поставить с учетом прежней профессии, привычек, характера на такое место, где быстрее бы раскрывались его способности. Не всегда это удавалось сделать, но когда удавалось, — люди удивительно хорошо показывали себя. «Гражданка» проявлялась у него во всем и в первую очередь — в обращении. «Товарищи бойцы» были для него только в строю, а вне его — Петры Иванычи, Семенычи; провинившегося он не ставил «вертикально». чтобы лучше «снять стружку», а напирал на гражданскую сознательность, на совесть, что не мешало ему вгонять в пот какого-нибудь Тимофея Васильевича.

Сознавая, что военная служба для него вынужденное и временное занятие, он не стремился выслуживаться, обойти кого-нибудь, добиться каких-то особых преимуществ для себя.

— Все равно после войны мне в армии не быть, — говаривал он частенько.

Он добросовестно и заботливо относился к людям. Практическая сметка помогала расчетливо и по-хозяйски командовать батальоном. Черняков всегда был уверен, что кто-кто, а Еремеев не пошлет людей в бой не осмотревшись. Конечно, принято считать, что на войне храбрость и умение вовремя рискнуть — ценные качества командира, но только случай для проявления таких качеств выпадает очень редко, зато бережливость и осмотрительность требуются на каждом шагу.

Еремеев держал на коленях записную книжку с зажатым в ней карандашом и свернутую в гармошку карту.