— Я готов ответить за все, что сделано. Вижу, как опрометчиво поступил. Скажу больше — мне больно, очень больно. Чего же еще хотите от меня? Нужно — судите.

— Дело не в том, чтобы судить, — до Чернякова прекрасно дошла вся горечь услышанного признания. — Дело не в том... Важно, чтобы ты правильно понял, в чем твоя ошибка. Если каждый начнет поступать по своему усмотрению, а не по приказу, то вся наша организованность полетит. А в чем сила армии, как не в ней?

Видя, что Крутов слишком потрясен и дальнейший разговор ни к чему, Черняков сказал:

— Хватит об этом... Поправляйся. Через недельку-полторы ты мне будешь очень нужен. Понял?

— Нужен вам, в полку? — Крутов с такой откровенной радостью посмотрел на него, что Черняков понял, как тяжело переживал его офицер все случившееся. Он еще не верил возможности возвращения в родную часть.

— Конечно, в полк, — пожал плечами Черняков. — А куда же еще? Кто же будет брать Витебск, как не мы?

Крутов был необычайно взволнован, глаза блестели:

— Если бы мог, вот так... вынуть душу, чтобы вы увидели... Вы бы мне поверили — я думал, как лучше для полка... Для Родины, а не просто... Вы можете поверить?

— Я никогда в этом не сомневался. Иначе у нас был бы совсем иной разговор, — сказал Черняков и, вздохнув, поднялся: — Ну, бывай. Мы все ждем тебя. Кстати, чуть не забыл.

Он расстегнул разбухшую сумку и достал завернутый в газету пакет.

— От меня и Федора Ивановича. Мы ведь теперь в тылу и с литературой не бедствуем...

Проводив Чернякова, у которого были еще какие-то дела к начальнику госпиталя, Крутов вернулся в палату. Теперь, когда самый мучительный вопрос был разрешен, когда он знал, что вернется в полк, жизнь снова стала улыбаться ему. Он тихонько поглаживал корешки книг, казавшихся ему неоценимым подарком.

— Что это за полковник был у тебя? Родственник, что ли?

— Нет. Просто командир полка!

— А за что он тебя прорабатывал? — не унимались любознательные дружки.

— Так, за одно дело, — сказал Крутов, но рассказывать ничего не стал. И не потому, что боялся их осуждения, а просто многое надо было еще додумать самому...

По шоссе, занимая его во всю ширину, двигались войска в сторону передовой. Части выходили на исходное положение для наступления. Рощи, перелески, шоссе, по которому текли войска, растворялись в сыром промозглом тумане. От этого казалось, что дороге нет ни начала, ни конца, что сколько ни двигайся, никогда не достигнешь цели.

Шорох ног, одежды, заскорузлых от сырости плащ-палаток, скрип и перестук повозок сливались в неясный глухой шум, в котором терялись отдельные человеческие голоса.

Полк Чернякова все еще оставался в роще, а сам он с группой своих офицеров в повозке ехал к переднему краю. Когда повозка вырывалась вперед, он с интересом осматривал тех, кого обгонял. И хотя это были не его люди, а другие, те, что будут драться справа и слева от него, он с тем большим вниманием всматривался в них, стараясь определить их боевое умение и боевой дух.

Вот повозка поравнялась с прекрасно обмундированным взводом автоматчиков. Над ними покачивалось знамя, одетое в зеленоватый брезентовый чехол. Бойцы шли твердым четким шагом, сосредоточенно глядя перед собой. «Ветераны, — решил Черняков. — Эти уже изведали не один бой».

Впереди автоматчиков — разведчики в ватных телогрейках, туго перехваченных ремнем. У каждого из них за поясом по две-три гранаты, по запасному диску автомата, по ножу; маскировочные халаты, вытертые на коленях, достаточно говорят об их профессии. В шинелях со следами окопной глины и подпалинами от костров, проходила пехота — стрелки, пулеметчики, расчеты батальонных минометов. Грудастые крепкие лошадки, запряженные попарно, легко катили маленькие противотанковые пушки. Бойцы с карабинами за плечами шагали рядом с орудиями. Черняков невольно обратил внимание на их выправку и опрятную одежду. Сразу видно, крепкая рука у командира!

Плотный подполковник в бекеше, уперев кулаки в бока, стоял на шоссе и, когда батарея проходила мимо, зычно закричал:

— Батар-рея! Не растягиваться!

Черняков вспомнил, что на одном из совещаний видел этого подполковника. «Кажется, Нагорный. Значит, гвардия будет соседом в наступлении. Хорошо!»

До переднего края было недалеко. Уже где-то здесь надо свернуть в сторону, чтобы попасть на наблюдательный пункт командира дивизии. Сбоку дороги шла шестовка с целым пуком подвешенных проводов. Разделившись, большая часть их отклонилась в сторону небольшой высоты, от самого подножия и до вершины изрезанной глубокими просторными траншеями. На самом верху, как шляпка боровика, возвышался большой блиндаж, обложенный дерном. Рядом с ним из-под земли пробивалось целое семейство подобных же «грибков» поменьше и величиной и количеством рядов накатника.

В траншеях людно. Оставив своих офицеров, Черняков по ступенькам спустился на трехметровую глубину в блиндаж командира дивизии. Дыбачевский встретил его так, словно они только что расстались. Кивком головы ответив на приветствие, он отмахнулся от рапорта:

— Ладно, сейчас не до этого...

Генерал торопился. Вся его беседа с Черняковым прошла накоротке, в пределах беглой информации о боевом приказе.

— Ты все же во втором эшелоне, — успокоил он Чернякова. — С тобой я всегда успею все уточнить. Пройди вперед, осмотри местность, встретишься там с командирами первого эшелона прорыва, тогда тебе ясней будет, как да что...

Ближе к переднему краю всюду сновали люди. Ими были полны все рощицы, овражки, они рыли щели, оборудовали огневые позиции, укладывали подвозимые боеприпасы, наводили маскировку. Повсюду в тумане раздавались команды, разносился стук топоров и визг пил, у самых огневых фыркали машины, где-то глухо урчали танки.

Находившийся в первой линии окопов блиндаж командира батальона был битком набит офицерами, связными, телефонистами. Комбат встал навстречу Чернякову, коротко доложил и тут же схватился за телефон:

— Ну, что у вас там? «Лапти»? Никакой смены. Разве вы не знали, что они пойдут? Теперь поздно переносить «самовары» на новое место. Никаких переходов! Поняли?

Для нового человека весь этот разговор показался бы бессмыслицей, бредом, но для офицеров, привыкших к фронтовому «клеру», все было понятно. Танки — «лапти» стали вблизи минометной роты — «самоваров», и командиру вздумалось менять огневую позицию.

На каждом участке фронта «клер» имел свои оттенки и жил, несмотря на то, что его поносили, запрещали, за него наказывали. Шифровали в армии, корпусе, дивизии, а дальше — в полку, батальоне все же господствовал «клер» — бич, с которым тщетно боролись всякие переговорные таблицы и кодированные карты. Только позывные как-то уживались с ним по соседству. Черняков крутыми мерами старался выжить «клер» в своем полку, допуская его в крайних случаях, в разгар боя, когда обстановка меняется поминутно. Но здесь, задолго до наступления, когда надо было буквально лишать всех дара речи, от такой свободы в телефонных переговорах его покоробило. Он сухо попросил комбата познакомить его с обстановкой.

Комбат пожал плечами и направился к выходу.

— Прошу за мной!

В окопе он остановился, молча показал рукой вперед. В двухстах метрах виднелись проволочные заграждения и обильно изрытая окопами высота. Над самым ее гребнем легкими туманными силуэтами вырисовывалось несколько крыш деревенских построек. На карте это место значилось как деревня Зоолище. Вправо, в глубину, за небольшой седловиной, должна была находиться деревня Кожемякино, влево от Зоолища — Шарики, сейчас невидимые из-за тумана.

Блиндажей у противника не было видно, а только окопы, колючка на кольях и в виде спиралей Бруно, укрепленных рогатками. Все пространство за гребнем не просматривались вообще. От напряжения у Чернякова на глаза накатывались слезы.