— Ой, что вы! Не надо.
— Кажется, я пришел некстати...
— Не говорите этого! — она быстро прикрыла ему рот ладошкой. — У нас такой строгий врач, а я не хочу, чтобы про меня что-нибудь говорили.
— Но как же нам быть? Мне надо с тобой поговорить...
— Подождите, я пока занята на дежурстве.
— И долго придется ждать?
— Не очень... — И, обнадежив его улыбкой, Лена весело вбежала в землянку.
Крутов поднялся на косогор и прислонился к шершавому стволу старой ивы, свесившей ветви над оврагом. Вся земля под деревом была усыпана опавшими соцветиями. Только кое-где, рядом с развернувшимися лепестками, еще висели пушистые, потерявшие атласный блеск сережки. «Ко времени ли я пришел? — размышлял он, вспоминая ее недоуменный возглас при его появлении. — Может, незваный гость...»
Ему казалось, что после поцелуя в ту памятную для него ночь он вправе был ожидать от нее более теплого приема. «Правда, с тех пор прошло несколько месяцев. Может, все уже забыто?»
Размышляя в таком духе, стоял Крутов под деревом и в нетерпении ломал в пальцах тонкую веточку. Ему хотелось с равнодушным видом смотреть в сторону, но стоило кому-нибудь хлопнуть дверью, как помимо воли глаза устремлялись на землянку: Лена? Но выходила другая девушка, и он снова отводил свой взгляд.
День клонился к концу. Раскаленный докрасна солнечный диск коснулся дальнего леса, по сумеречной земле побежали тени, последний румянец затрепетал на узких листочках, на старой, изрезанной глубокими морщинами коре дерева.
Лена вышла в новенькой гимнастерке, с еле уловимым запахом духов.
— Надоело ждать?
— Нет, только очень тяжело, — признался он. — Теперь вы свободны? Пройдемся?
— Ненадолго!
Он осторожно взял ее под руку. Сомнения, минуту назад еще мучившие его, сами собой улетучились, и он сразу успокоился. Ему хотелось честно рассказать, как стремился к ней, но он побоялся неосторожным словом нарушить возникшее между ними доверие. Много ли надо, чтобы оно пугливой птицей вспорхнуло!
Придерживаясь узкой полевой стежки, они прошли немного молча. Потом он все же набрался смелости, стал рассказывать, как тоскливо ему было без нее.
— Я тоже скучала, Павел, — призналась Лена, — а вы всегда пишете мало, скупо. Это вызывало во мне самые противоречивые мысли. А тут еще...
— Что?
— Так, разные неприятности, — нехотя ответила она. — Это вам совсем неинтересно...
Он не стал настаивать.
— Вы говорите «тоже скучала». Интересно, кто виноват?
— Не притворяйтесь, Павел, — строго предупредила она. — Вы прекрасно все знаете...
— В том-то и беда, что не знаю...
Она, словно не расслышав этих слов, продолжала:
— Сколько я пережила за эти месяцы! Мне пришлось уйти из взвода, потому что с тех пор, как мы с вами познакомились, все стали смотреть на меня какими-то другими глазами... Как это дико, ведь я ничего худого никому не сделала... Даже сегодня, уже когда вы пришли, врач вызвал меня к себе и сказал, чтобы я никуда не ходила...
— Он просто злой человек! — вырвалось у Крутова.
— Нет, он не злой, он хороший, ему можно верить, — возразила Лена. — Он мне сказал: «Сейчас война, сегодня вы здоровы, а завтра любого из вас может покалечить, зачем и кому нужны лишние страдания?»
— Все это правильно, но если я дня не могу прожить, чтобы не думать, не мечтать?.. Без вас мне совсем неинтересно жить!
— Это правда?
— Если бы я был уверен, что вы меня тоже любите...
Он взял ее за руки, чтобы посмотреть в глаза — они не солгут. Руки были шершавые, твердые от работы, с мозолями от стирки, уборки, тяжелых носилок.
— Скажите честно — вы меня любите?
Она потупилась, отвернула лицо в сторону.
— Неужели вы этого еще не видите? — Признание было вынужденное, на глазах выступили слезы. — Только не подумайте обо мне плохо, Павел...
— Я, плохо? Да я люблю вас больше своей жизни, Лена! Сейчас, когда мы ходим между жизнью и смертью... Зачем скрывать то, что есть? Я не умею кривить душой, поверь мне, Лена!
— Я верю. Но я еще так плохо знаю тебя, а хочется доверия, близости, чтобы — как к родному человеку. Война разлучила многих людей, и некоторые воспользовались этим, забыли о семье, приличии, совести...
Оба они то и дело сбивались с «вы» на «ты».
— Разве я стал бы тебя обманывать?..
Она не дала ему договорить, сжала ему руку:
— Мне бы хотелось всегда верить вам, Павел! Ошибиться на первом шагу... Это так ужасно. Что может быть хуже? Это на всю жизнь! Но я не хочу об этом даже думать. Кто честен в большом, тот не позволит себе быть подлым... Но я не даю вам сказать о себе. Говорите же! Я все должна знать!
— Знаете, Лена, говорят, будто любви с первого взгляда нет, а вот когда я увидел вас на дороге, то сразу подумал: «Она!» Потом я понял, что не ошибся, что люблю вас с каждым днем все сильней и сильней. Вы для меня теперь самая славная, самая красивая...
— Это уж слишком, — засмеялась она. — Вы преувеличиваете, а когда узнаете меня лучше...
Разговаривая, перебрасываясь шутливыми репликами, шли они по еле приметной дорожке, вытоптанной через поле, на котором густой щеткой поднимались озимые.
— Человек всю жизнь живет надеждами, — сказал Крутов. — Хозяева поля сеяли, может быть, последние зерна, и думали собрать урожай, иначе они бы вовсе не сеяли. И урожаю не дадут пропасть, его уберут. Мы стремимся сохранить свою нравственную чистоту, чтобы, пережив войну, смело смотреть людям в глаза. Надежда... Это то, что дает человеку силы...
— Без надежды было бы совсем неинтересно жить, — заметила Лена, — она, как огонек впереди, то ближе, то дальше и все манит, манит...
Впереди, на фоне светлой полоски зари, показалась какая-то темная громада. Что это? Любопытство влекло Крутова и Лену. Они стали взбираться на пригорок. Приземистая, вросшая в землю громада оказалась танком. Ствол орудия был наклонен вниз
— «Тигр», — сказал Крутов и, нащупав висевшую цепь, перешагнул через нее. — Это памятник бронебойщику Угловскому. Он остановил «тигра» гранатой, но сам погиб. Зимой об этом писали в газетах. Тут должна быть надпись...
Включив карманный фонарик, он стал обходить машину. Лена, держась за его руку, шла рядом.
На бортах было множество надписей. Одна привлекла внимание Крутова.
«...Быть может, чрез десяток лет
залечатся нанесенные раны,
и будет этот холм одет
в чудесные тенистые дубравы».
— Не очень складно, но хорошо сказано, верно? — спросил Крутов.
— Дожить бы до этих дней! — вздохнула Лена.
Странное дело, память о павших мешала им говорить о личном счастье. Казалось, это будет оскорблением памяти тех, кто отдал здесь свои жизни.
— Пора домой, уже поздно, — сказала Лена, зябко поеживаясь, и вдруг без причины расплакалась.
Он обнял ее, и они стали быстро спускаться с холма. Лишь возле самых землянок остановились.
— Вот видите, какая я странная, — смущенно сказала она. — Вы меня совсем не будете такую любить.
— Зачем ты это говоришь, Лена!
Лена доверчиво прислонилась к его плечу. Он обнял ее и стал целовать. Она не прятала от него теплых, мягких губ.
— Я сама не знаю, что со мною случилось, — сказала она. — Я не была плаксой, но это копилось давно, и вот видите...
— Теперь мы будем ждать друг друга, — сказал он.
— Обязательно! Береги себя, Павлик. Не знаю, как я теперь тебя дождусь...
Они простились. Крутов шел, ощущая привкус поцелуев на губах. На душе было радостно.
Глава третья
Май. На глазах поднимались травы, цвели пригорки белыми глазками земляники. В зазеленевших березовых перелесках куковали кукушки, отсчитывая неизвестно кому долгие годы жизни.
