А фронт, как и прежде, стоял без движения, только глубже зарывался в землю, прокладывая все новые и новые ходы сообщения, окопы, опутывая колючкой подступы к переднему краю. Ничто не нарушало обычного режима. Оборона. Однако видимость застывшего фронта обманчива. Внезапные удары сотрясают порой позиции. На военном языке эти неожиданные жестокие схватки носят название разведки боем. Внешний их результат обычно невелик — улучшение позиций, захват того или иного пункта, высоты, форсирование какой-нибудь реки. Но главное — прощупывание сил противника, его способности отбиваться и нападать, то есть овладение такими данными, которых не получить никаким другим способом.

По приказу фронта армия готовилась к проведению разведки боем — овладению высотой 222,9. Позиция была ключевой, так как с этого зеленого холма, возвышавшегося среди сосновых заболоченных лесов, противник контролировал окружающую местность на много километров. Взять высоту приказали дивизии Квашина.

Увеличенный в несколько раз через стереотрубу холм казался близким и безобидным. Правда, среди озимых всходов торчали кое-где колья с ржавыми мотками проволоки, поднимались бугорки блиндажей, желтели уводившие влево, в сторону деревни Уруб, полоски ходов сообщения, виднелись рогатки и ежи, но они не нарушали внешне мирной картины природы.

Квашин находился на наблюдательном пункте — в сыром, глубоко врытом в землю погребе, под пятью бревенчатыми накатами. К стереотрубе надо было подниматься по лестнице и стоять там, касаясь спиной стены узкого колодца, тоже накрытого сверху бревнами. Через узкую прорезь проходили только окуляры прибора, и солнечные лучи, ласкавшие землю, казались далекими, как на летних пейзажах Левитана.

Командующий потребовал, чтобы наблюдательные пункты командиров дивизий и полков были сделаны солидно, гарантировали бесперебойность управления войсками и являлись надежным укрытием от артиллерийского огня противника.

Поднявшись из блиндажа на поверхность, Квашин облегченно вздохнул и разогнал складки гимнастерки под старым офицерским ремнем, к которому он привык и не желал расставаться. Но уже никакая заправка не могла скрыть нездоровую полноту — следствие пятого десятка лет беспокойной жизни.

Он взглянул на часы: около двенадцати. До начала боя три часа.

— Как там, — спросил Квашин у майора — начальника оперативного отделения, — все готово?

— Ждут, — ответил майор. — Все начеку!

— Передайте, чтобы никакого шевеления. Увижу кого — не поздоровится!

Речь шла о штурмовой роте. Укомплектованная, прекрасно вооруженная рота, — в нее влили и штрафников, чтобы они искупили свою вину в бою, — была сосредоточена в окопах боевого охранения. Роту вывели ночью в полной тишине, чтобы средь бела дня, когда бдительность противника падет, атаковать высоту.

Безмятежный покой царил над окрестностью.

В три часа дня громыхнул артиллерийский залп и сразу перерос в грозный орудийный гул. Пыльная завеса круто поднялась в небо, заслонила от наблюдения высоту.

Штурмовая рота поднялась из окопов боевого охранения. Смолкли орудия, но минометы заговорили еще чаще. Лохматые, взметывающиеся клубы разрывов вели за собой развернутую в цепь роту. Вот они охватили гребень высоты, а потом расступились вправо и влево, страхуя атакующих от возможного флангового огня противника. Высота взята.

Командир приданного роте батальонного орудия Богданов прикинул на глаз расстояние до нее: далековато! Но медлить нельзя, орудие должно быть на высоте; поплевав на руки, он ухватился за станину пушки.

— Вперед!

Податливо катилось орудие по твердому грунту, но на болоте, разделявшем позиции, расчету пришлось помаяться. За тяжелой работой пришло спокойствие. Достигнув высоты, артиллеристы перевели дух и отдышались. Вокруг них бойцы из штурмовой роты поспешно долбили малыми лопатками сухую землю, оборудуя ячейки и пулеметные площадки для обороны.

Богданову не хотелось ставить свою пушку на вершине холма, где, конечно же, будет самая свалка во время контратак, и он прижался с ней на самом фланге роты, почти у подножия. «Кажется, будет ладно», — решил он и приказал готовить огневую позицию для орудия. Рядом усердно копал окоп стрелок в пропотевшей офицерской гимнастерке, под которой крупно шевелились мускулы. По лицу грязными струйками стекал пот. Ремешок каски был расстегнут, автомат с запасными дисками и гранаты лежали поблизости, под рукой. Работа над окопом подходила у него к концу. Он приподнялся и отложил лопатку.

— Кто командует орудием? — повел он белесыми бровями и сделал суровое лицо.

— Я! — оторвался от работы Богданов, не понимая, что от него надо этому не то бойцу, не то командиру.

— Будем знакомы: в прошлом лейтенант Куликов, а теперь штрафник, прибывший для прохождения практики. Ваш сосед справа!

Выпрыгнув из окопа, он подошел и, облокотившись на орудие, вытащил кисет:

— Закуривай. Дюбек, от которого черт убег... Дружки навестили, привезли. До того света, если без пересадки, на всех хватит — не перекурить. Налетай!

Вахрушко запустил в кисет толстые пальцы и извлек табаку на добрую завертку.

— Вроде офицерский табачок у вас...

— А ты думал!.. — Куликов протянул ему курительную бумагу.

— Не привык... — мотнул головой Вахрушко. — В газетке вроде бы лучше.

Оба закурили.

— За что же это вас, вроде из танкистов и... в пехоту, на практику? — усмехнувшись, спросил Вахрушко, успев приметить, что руки у Куликова со следами въевшегося машинного масла.

— Было дело... фрицев подавил!

— Мудрено что-то: фрицев подавил и фрицев же бить послали!

— Всему свое место, говорят. Не там, где надо, придавил... Сердце не стерпело...

— Да-а... Это иное дело, — понимающе протянул Вахрушко. — Ну чего не бывает...

Богданов и другие бойцы расчета вполне согласились с этим. Война! Хитро ли споткнуться?

Куликов — молодой офицер-танкист — не был человеконенавистником. Но так уж сложились обстоятельства... В декабрьских боях его танк прорвался к окопам врага и был подбит. Пехота успела выручить Куликова, но что такое танкист без машины? Новой техники для пополнения не предвиделось, о ремонте подбитой машины нечего было и думать. Идти в пехоту? Куликов приуныл. Сутки он не покидал свою «тридцатьчетверку», даже спал под ней, вырыв окопчик под днищем. Он все на что-то надеялся: вдруг найдется другая машина.

Осматривая поврежденные танки, он наткнулся на подбитый неприятельский «тигр». Что-то толкнуло его забраться внутрь машины. Он долго пробовал все рычаги и кнопки — оборудование было значительно сложнее, чем на «Т-34». И тут его осенило: «А ведь «тигр»-то исправный!»

С лихорадочной поспешностью он стал осматривать повреждения: перебита гусеница? Ерунда! Можно исправить!

И скоро танк встал в строй. Даже в армейской газете поместили снимок: комсомолец Куликов и «тигр», на башне которого написано «За Угловского!» Сам командующий армией объявил ему благодарность за освоение трофейной техники и приказал обеспечить танк боеприпасами, чтобы на снаряды в бою не скупиться. В боях за Синяки расчет отличился, и Куликов был награжден. Соседняя армия в это время обнаружила среди леса лагерь, куда фашисты сгоняли мирное население.

— Поедешь представителем от части, — сказал ему командир бригады. — Потом расскажешь, что видел.

В бывшем концентрационном лагере, на небольшом, обнесенном колючей проволокой участке леса в районе станции Крынки, Куликов увидел занесенные снегом трупы женщин, детей, стариков. Несколько исхудалых, измученных колхозниц из числа уцелевших водили по лагерю солдат и офицеров и рассказывали им о том, что здесь происходило. Одна из них показалась Куликову знакомой.

— Вы случайно не из одной со мной деревни?

— Ой, да ведь я вас знаю! — она расплакалась.

— Что с моими стариками, где они? Да говорите же! — тряс он ее за плечо.

— Нету их... и деревни нету. Всех пожгли каратели!

У Куликова померкло в глазах от страшного горя. Сам не помнил, как добрался до машины. Скорее привычные руки, чем разум, вели машину, избегая столкновений и кюветов. И тут показалась навстречу группа пленных. Куликова затрясло: вот они, звери, такие же, как и те, что подпалили его деревню, сожгли стариков...