— Офицеров возьмем?

— Пускай еще повеселятся! Не часто бывают такие праздники. Тем более, генерал все равно скоро «отбой» скомандует, — ответил Черняков.

Они вышли из палатки. Стояла ясная ночь. При свете луны, казалось, можно было читать. Легкая кошевка стояла на месте. Кожевников подтянул подпругу, взнуздал лошадь и, обождав, пока усядется Черняков, тронул вожжи. Застоявшаяся лошадь сразу пошла рысью, звонко поекивая на бегу. Санки полетели, оставляя еле приметный в лунном свете блестящий следок.

— Много бы я отдал, чтобы встретить Новый год в своей семье, — тихо промолвил Кожевников.

— Да, конечно, — задумчиво подтвердил Черняков. Оба замолчали. Слишком погружены были каждый в свое, далекое, такое, что и объяснить другому трудно, а порой и невозможно.

Они одновременно увидели впереди на дороге двух человек, и в одном из них, высоком, несколько нескладном, Кожевников сразу узнал Крутова. Кто был рядом с ним — он догадался.

— Парочка, — улыбнулся Черняков.

Это было столь необычно в обстановке близкого фронта, что он заинтересовался, кто бы это такие?

— Садитесь, подвезем! — предложил Кожевников, когда санки поравнялись с Крутовым и его спутницей, и придержал лошадь.

— Спасибо, товарищ, подполковник, нам и пешком успеется, — глуховатым от смущения голосом ответил Крутов.

— Вы? — удивился Черняков, наконец узнав Крутова. — Вот не ожидал!

Крутов пробормотал в ответ что-то невнятное.

— Что же вы нас не знакомите со своей лесной нимфой?

— Виноват, товарищ полковник. Прошу!.. — Крутов легонько подтолкнул свою спутницу.

— Лена Лукашова! — смутясь, представилась девушка.

— Где служите? — пытливо рассматривая ее и не выпуская руки, спросил Черняков.

— В полковой разведке!

— Нехорошо, не женская это профессия! И давно?

— С сорок второго года. Я санинструктор!

— Все равно, я бы этого не допустил, тем более сейчас. Впрочем, оставим разговор! Садитесь!

— Почему?

— Товарищ полковник, нам не по пути, ведь нам возвращаться, — взмолился Крутов.

— Я это знаю, — ответил Черняков и потеснился, давая рядом с собой место девушке. — А вы, Крутов, садитесь с Федором Иванычем!

Санки быстро домчались до штаба полка.

— Сегодня большой праздник, — сказал Черняков. — и я привык отмечать его в кругу близких людей, по-домашнему. Но семья далеко, а здесь — кто мне ближе? — грустные нотки скользнули в его голосе. — Я уже стар и не люблю менять своих привычек. Приглашаю вас на чашку чаю.

В блиндаже он усадил Лену за стол, поближе к свету.

— Вот теперь я ручаюсь, что узнаю вас при следующей встрече, — сказал он.

Вошел повар, накрыл на стол. Черняков достал из чемодана бутылку портвейна. Налив рюмки, он поднялся:

— Позвольте по старинке провозгласить: с Новым годом, с новым счастьем! Только послушайте меня: не теряйте головы. Война не кончится завтра, она еще потребует больших жертв... Но не об этом я хотел бы сказать в такой день, а о том, чтобы вы сумели пронести свое счастье по трудной военной дороге. Сберегайте его для будущей мирной жизни!

Все чокнулись и выпили. Черняков был внимательным, душевным человеком, Кожевников не отставал от него, и некоторая принужденность быстро покинула Лену и Крутова. Полчаса пролетели, как одна минута.

— Как я вам благодарна, — говорила Лена, прощаясь. — Мне просто неудобно, что мы причинили вам столько хлопот...

— Вот она, самонадеянная молодость, — засмеялся Черняков. — Послушать, так мы отмечали Новый год лишь ради них. А знать того не хотят, что мы в одинаковом положении: они вступают в жизнь, мы — перевалили через ее лучшую половину. И то и другое в равной мере заслуживает внимания. Так, Федор Иванович?

Кожевников пыхнул трубкой и спрятался за клубом дыма.

Через полчаса те же санки мчали Лену в ее полк, только правил теперь лошадью Крутов.

Над темным лесом нависло небо, сплошь усеянное чистыми, крупными звездами. Придерживая лошадь, Крутов обернулся к девушке:

— Лена, помните, вы обещали ответить на мой вопрос?

— Зачем вы спрашиваете?

— Ответьте только: да или нет?

— Да, — смеясь, ответила она. — Вас это устраивает?

Хмельной от счастья, он вскочил на ноги и взмахнул, закрутил вожжами над головой. Лошадь бешено рванулась вперед. Легкие санки летели, взрывая пушистый снег, морозный воздух запел в ушах, ударил, обжигая, в лицо. Засыпаемая фонтанами искрящегося снега, Лена вжалась в угол саней, ухватилась за сиденье. Крутов, крепко держась на ногах, обернулся к ней, увидел смеющееся лицо, волосы, выбившиеся из-под шапочки и побелевшие от снега, и воскликнул.

— Лена, ведь хорошо, а?

Когда в овраге мелькнули огоньки землянок, Крутов сдержал лошадь Лена выскочила из санок и, подавая ему руку, тихо сказала:

— Это самая счастливая моя ночь, самая прекрасная... Неужели все это правда, а не сон? — Она, робко заглянув ему в глаза, спросила: — Павлик, вы не забудете меня? Никогда-никогда?

— Никогда!

— Ни за что?

— Ни за что! — повторил он.

Тогда она внезапно крепко обняла его и поцеловала теплыми мягкими губами.

— Вот... за все! — еле переводя дух, вымолвила она и, резко выскользнув из его объятий, отбежала на несколько шагов. — Вам пора возвращаться! — сказала она строго.

— Лена.

— До свиданья! Слышите?

— До встречи! — он понял, что спорить бесполезно.

Она побежала по тропинке к своей землянке, а он еще долго истуканом стоял на месте и смотрел ей вслед. Он не в состоянии был думать, рассуждать. Как удивительно хорошо быть в плену такого чувства! К нему пришло счастье. Пришло впервые...

«Почему впервые? — неожиданно спросил он себя. — Разве Иринка не доставляла тебе такой же окрыляющей радости, как Лена? Почему же такая нечестность?»

Глубоко задумавшись, Крутов медленно поехал в полк.

Березин зашел в блиндаж разведывательного отдела, чтобы посмотреть на захваченного ночью «языка». Он увидел за столом офицера-переводчика, начальника отдела и пленного, который, сгорбившись, сидел против них на скамье. На гитлеровце была пятнистая, серо-зеленая куртка с капюшоном, которую зимой носили, вывернув для маскировки белой подкладкой наружу.

— Встать! — скомандовал начальник отдела, и пленный послушно вскочил.

Березин присел к столу, прочел записанные при допросе показания. Пленный солдат принадлежал к сто девяносто седьмой дивизии, которую после ноябрьских боев свели в отдельную боевую группу из трех батальонов.

— Кто командует группой? — спросил Березин.

Пленный вопросительно уставился на переводчика и, когда тот сказал, о чем его спрашивают, с готовностью ответил:

— Полковник Прой!

— Там же был Рихтер?

— Он улизнул с восточного фронта во Францию, — пояснил начальник разведывательного отдела. — Боится суда. Рихтер попал в списки военных преступников, а на западе таким безопаснее.

— Что думают немецкие солдаты о перспективах войны?

Пленный охотно заговорил. Переводчик едва успевал за ним:

— Он говорит, что за укреплениями Медвежьего вала можно сидеть годы, что русским лучше отказаться от мысли овладеть им, потому что во главе немецких войск стоят опытные генералы под общей командой Гольвитцера. Об отступлении никто и не помышляет. Все войска Витебской группы принесли недавно Гитлеру отдельную присягу, как войска укрепленного района, имеющего особое значение...

— Особое значение, — усмехнулся Березин. — По-прежнему Москва не дает ему покоя. Гитлер спит и во сне ее видит, а наш участок фронта самый близкий к Москве, вот и получил особое значение... Выходит, что разговора об отступлении из Витебска не слышно?

— Витебск вы не возьмете! — заученно зачастил пленный. — Город защищают гренадеры. Все ваши атаки захлебнутся, как и те, которые вы уже предпринимали. Мы поклялись фюреру стоять до последнего человека!