Сосредоточенные вначале на узком участке фронта силы, подобно тарану, проломили оборону противника и устремились вперед. Но затем линия фронта с непостижимой быстротой начала удлиняться за счет флангов, которые вырастали вдвое, а то и больше против каждого пройденного вперед километра. Нельзя было, рассекая узким клином оборону врага, держать силы только на острие. Силы, вначале собранные в кулак, растекались по всей линии сопротивления. Испытывая страшное напряжение, линия фронта колеблется, образует прогибы то в одну, то в другую сторону.

Соединения армии перешли к позиционной форме борьбы без прежнего перевеса сил.

Уже не до разговоров о взятии Витебска. Важнее — удержаться на достигнутой линии, не позволить противнику разобщить наступающие части.

Березина лихорадила неясность исхода этой борьбы. Правда, у него еще оставался резерв — одна стрелковая дивизия, выведенная с обороны на пассивном участке фронта. Но что значит дивизия, если она еще не приняла пополнения после долгих летних и осенних наступлений?

Дивизия Квашина за два дня отбила семнадцать контратак. При таком нажиме в основание прорыва разве можно требовать от остальных войск движения вперед?

После колебаний, внутренней борьбы Березин решил переговорить с командующим. Разговор состоялся ночью.

— Линия обороны противника прорвана, войска армии вошли в прорыв. Противник все наличные силы бросил на локализацию наших действий, но я не вполне в этом уверен и держу небольшой резерв. Еще день-два такого балансирования, и сопротивление будет сломлено. Прорыв можно будет развивать, но необходимо усиление...

Командующий неопределенно и, как показалось Березину, нетерпеливо кашлянул и ответил:

— Вы излагали уже этот вариант.

— Да. И я снова прошу выделить нам корпус, может быть два, и Витебск будет взят!

— Вы верите в возможность глубокого прорыва?

— Верю, товарищ командующий.

— У фронта нет таких сил. Все армии наступают, и каждая решает свою задачу... К тому же мы ограничены в снабжении.

— Но у соседей нет такой благоприятной обстановки, какая у нас. Мы должны использовать успех, развить его до глубокого прорыва. Есть все возможности.

— Ваше представление о возможностях глубокого прорыва иллюзорно. Возможности существуют лишь постольку, поскольку все армии осуществляют нажим. Стоит снять силы с одного участка, как и противник перебросит свои дивизии вслед за нашими. Мы не можем рисковать. Территориальные приобретения — лишь одна сторона дела. Мы решаем задачу более сложную: пока идут решающие бои на юге, сковать противостоящие нам силы «Центра», не допустить их переброски, как можно больше перемолоть...

Березину стало ясно: рассчитывать надо только на силы своей армии, а это значит переход к затяжной и, быть может, бесперспективной борьбе. Бесперспективной до нового изменения соотношения сил, до изменения обстановки на других фронтах.

«Однако что же с наступлением? Нет смысла куда-то рваться, когда знаешь, что тебя не поддержат. Оно фактически уже остановлено, прорыв обложен, как рана опухолью, силами, которые стянул противник с безопасных участков. Ввести резерв? Нет, нельзя. Маломощный...»

Березин долго стоял у темного окна, похрустывая за спиной пальцами. В голове поднимались короткие бессвязные мысли. Думалось о разном. Он поймал себя на том, что размышляет о всей операции Западного фронта совсем не в таком безобидном плане, а с какой-то предвзятостью. Операция, по его мнению, шла не так, как положено, без смелости, с напрасной тратой людей, материалов, и недальновидность эта была не где-нибудь, а во фронте! Она так хорошо была заметна даже снизу... Неужели этого не понимают вверху, в Ставке? Или, может быть, ему мешает видеть истинное положение вещей его близость к фактам, некоторая тенденциозность в связи с личным участием в операции? Может быть, просто ему дороже свое субъективное мнение? И все-таки его не покидало чувство собственной правоты. Ведь бывает же, говорят, у художников, ученых, людей творческого склада ума, что интуиция позволяет им забегать вперед, не обманывает их. А разве он, оперируя не отвлеченными понятиями, а десятками тысяч людей, не является творческой личностью? Разве он имеет дело с готовыми выводами и первый год войны похож на третий, а сегодняшний день повторится завтра?

Утром Березин поднялся с тяжелой головой. Позвонил оперативному дежурному, нет ли новостей? Нет! Ночь прошла спокойно, противник активности не проявлял. Березин глухим голосом поблагодарил его и положил трубку телефона. Перед завтраком к командующему зашел чем-то озабоченный Бойченко, подсел к столу. Березин ждал, что он скажет.

— Ну, довоевались...

— Что случилось? — поднял на него глаза Березин.

— Как что? Сегодня ночью машины с боеприпасами не пробились к гвардейцам, из медсанбата не забраны раненые. Ни туда ни сюда! Обстреливают автоматчики, и никто толком не может объяснить, сколько их, где?..

Березин нахмурился, побарабанил пальцами по столу, но промолчал.

— Надо расчистить дорогу, иначе тылы отрезаны от своих частей, части от снабжения...

— Подразделений с передовой снимать нельзя, — как бы для себя сказал Березин и решительно поднялся: — Я поеду туда, разберусь!..

Оказалось, немецкие автоматчики ночью проникли через линию фронта и взяли под огонь дорогу в самом узком месте вблизи деревни Бояры. Вовремя обнаруженная опасность сразу же была ликвидирована, хотя и пришлось для этого снять с ближайших батарей с полсотни артиллеристов.

Кожановский доложил о тяжелом положении своих полков в Жирносеках и Синяках.

— По сути, оба полка ведут бой в окружении. Большие потери, затруднено снабжение, связь...

— Из Синяков полк отвести, соединиться в Жирносеках и не допускать разобщенности, — приказал Березин.

Когда исчезла перспектива — дальнейшая цель операции, — рисковать не следовало.

Двенадцатого ноября наступило затишье. Обе стороны осматривались, считали людей. Тринадцатого в Лучиновку вошла резервная дивизия Березина и начались усиленные поиски «языков».

Четырнадцатого в тылу у противника, по всему фронту южнее большака, запылали деревни. Гитлеровцы отказались от попыток ликвидировать прорыв, сжигали все, что могло гореть, и отводили свои войска на новый рубеж обороны, выравнивая линию фронта.

Еще несколько дней, постепенно затухая, шли бои. Армия тоже перешла к обороне, чтобы набраться сил для новых боев. Снова окопы, проволока, мины, ночные вылазки разведчиков.

С легкой руки командующего вся эта операция стала именоваться «Лучиновским пузырем».

В ясный день с артиллерийских наблюдательных пунктов можно было видеть Витебск, все еще занятый оккупантами...

Враг засел перед Витебском на новом оборонительном рубеже. Он отгородился надолбами, рвами, проволочными заграждениями. Каждый метр земли перед проволокой был пристрелян, все рассчитано, занумеровано, записано.

Перешли к обороне и войска армии. Через неделю войска успели зарыться в землю, источили ее ходами сообщения, построили блиндажи, крытые наблюдательные пункты, поставили проволочные заграждения и минные поля. Коробки с толом чуть прикрыли дерном в расчете на скорый снег. Шло глухое соревнование с противником в искусстве маскировки, в строительстве более надежных убежищ, в прикрытии подступов к переднему краю огнем из всех видов оружия. Артиллерийские группы поддержки пехоты планировали десятки огней — сосредоточенных, заградительных, дальнего нападения...

Сотни глаз напряженно следили за врагом. Прошел немец, проехала повозка, загорелось где-то строение — все отмечали в своих журналах разведчики-наблюдатели. Выстрелило вражеское орудие, прошил темноту трассирующими пулями пулеметчик, показались в утренние часы дымки над блиндажами — все заносили на схемы, засекали, включали в сводку. Все эти мелочи, как ручьи, сливались в широкий поток, шли в дивизию, корпус, армию...