Оборона. Стена против стены...
С каждым днем все трудней наблюдение за противником. Он тоже успел глубоко зарыться в землю. А знать надо не только то, что он делал сегодня, но и то, что собирается делать завтра. Это закон войны — видеть врага, знать о нем, самому оставаясь невидимым.
Для тех, кто в резерве, период обороны — учеба; для тех, кто на передовой, — тяжелый, до мозолей, труд; для разведчиков — страда, постоянные стычки с врагом, где неумелый может погибнуть, не увидев неприятеля в глаза, где люди, совершив подвиг, читают назавтра в газетах, что у них на участке происходила ружейно-пулеметная перестрелка...
Труднее всего на фронте пехоте. Это она мерзнет в окопах, засыпаемых снегом, она всматривается в темноту ночи, она до кровавых мозолей натирает ладони, отрывая окопы, в которых можно было бы обороняться, а потом подумает о блиндаже в один-два наката. Это к ней позже, чем к другим, приносят дивизионную газету, к ней опасней всего добираться, потому что она на передовой. Лишь через месяц-два окончатся первоочередные работы, и пехота вздохнет свободней, а пока ночью бойцы и сержанты цепочкой выходят на рытье окопов.
До противника рукой подать, и, когда с его стороны взлетает ракета, все приседают и замирают на месте. Гаснет ракета — и снова все принимаются за дело. Пулеметные очереди, выпускаемые наугад, то и дело чиркают по земле, и пули то гаснут в ней, то с треском взлетают к звездам. Бывает, пуля зацепит бойца, и он повалится со стоном. Еще злее работают оставшиеся, вбивая кирку и ломы в мерзлый грунт, метр за метром вгрызаясь в землю.
Раньше с большой неохотой и опаской рыли окопы вблизи противника, зная, что там будет опаснее и труднее обороняться. А сейчас? Сейчас сами подбираются как можно ближе к проволочным заграждениям врага, потому что знают — не он будет наступать, а мы!
Значит, наши жизни будут сохранены на укороченных дистанциях во время атаки.
...Крутов не очень полагался на донесения о ходе оборонительных работ, которые шли из подразделений, и решил начать проверку с участка Глухарева. Ему почему-то казалось, что у Глухарева дела должны идти хуже, чем у других комбатов. Глухарев был молчалив, на вопросы Крутова односложно отвечал «да», «нет», а то подсовывал сводку и тыкал пальцем в нужную графу, будто трудно было повернуть языком.
«Бирюк, — думал Крутов о Глухареве. — Слова не вытащишь. Интересно, за что его только уважает Черняков?»
Но придраться к комбату было не за что: в ротах работа шла полным ходом, без суеты. Видимо, люди понимали его без лишних слов. Вообще в его батальоне царили сдержанность и деловитость. Зато в блиндаже Усанина слышался возбужденный разговор, смех, визг напильника, хватающий за зубы.
Сидевший у самой лампы боец старательно точил лопату, двое других, чуть поодаль, ножами выстругивали новые черенки. Незнакомый Крутову старшина оканчивал цикл — насаживал новые лопаты на черенки.
Усанин, увидев Крутова, стал рассказывать:
— Ты знаешь, как я инструмент отвоевал? Приезжаю на склад к Коновалову и прошу его как человека: «Дай десяток лопат, сам был строевым командиром, понимаешь — оборона». — «Нет, — говорит, — лопат». А я вижу, неправда, потому что глаза от меня воротит. «Ну на нет и суда нет», — отвечаю я, а сам в склад. Прихожу к кладовщику, так, мол, и так, нужно мне кое-что из снаряжения. Пошли по складу. Я будто котелками интересуюсь, а сам высматриваю, нет ли где в закоулках чего мне надо. Смотрю — лежат, и сверху на них палатка наброшена. Тут я прямо вскипел: ах ты, думаю, махинации строить начинаешь, забыл, как сам когда-то в окопах сидел, землю рыл!.. Ну, ты мой характер знаешь. Беру Коновалова за жабры. «Почему не даешь инструмент?» Он туда-сюда, Черняков, мол, не велел, а тут как раз Кожевников подвернулся: «В чем дело, товарищи офицеры?» Я, конечно, к нему. «Где, говорю, у этого офицера партийная совесть? Люди для дела обороны мерзлую землю зубами грызут, а у него в заначке лопаты лежат мертвым грузом». Тот сразу: «Веди, показывай!» Вот смеху-то было, когда Коновалов перед ним завилял: «Да я только получил, да я думал сначала их насадить, да я, да я!..» Проработали мы его там здорово! — засмеялся Усанин. — Завтра сам на передовую инструмент повезет...
Крутов знал Усанина: любит прихвастнуть!
— А случаем не спрашивал, сколько старого за тобой числится? — поинтересовался он.
— Мало ли что старый! — пожал плечами Усанин. — Что я его — на своем горбу таскать за собой буду? Кое-что есть, конечно, не все бросили, а теперь еще новый вырвал. Инструмент есть — живем, быстро управимся с окопами. Ночью всех тыловиков, связистов в роту на самый ответственный участок, а днем пусть на себя работают. Им не то что стрелкам, которые на виду у фрицев...
— Готово, — сказал старшина, насадив на черенок последнюю лопату. — Куда их прикажете?
— Давай во вторую роту! — распорядился Усанин и кивнул Крутову: — Пойдем?
После освещенного блиндажа ночь показалась темной до черноты. Пришлось идти на ощупь.
— Ты говоришь: инструмент, — продолжал Усанин. — Никуда он не денется. Будет время — привезем и тот, что бросили!
— Поздно, дорогой товарищ, хватился! — сказал Крутов. — Глухарев уже все собрал на старой обороне. Сам сказал.
— Уже?! — воскликнул Усанин. — Ну, после него посылать не стоит. Он все к рукам приберет.
— Чудной он какой-то. Молчит.
— Это он переживает, — отозвался Усанин. — Думал, что жена с пацаном на оккупированной территории остались, все ждал, когда город освободят, а теперь и ждать нечего. Город освободили. Выяснил, семья эвакуировалась в сорок втором. Вот теперь какая история — ни там ни здесь, ни слуху ни духу!..
— Вот оно что, — проговорил Крутов, сожалея, что плохо думал о товарище. — Как ни говори, семья!..
Усанин неожиданно вспылил:
— А что семья? Погоревал и будет! Ни черта ты в этих делах не разбираешься. Начитался всякой галиматьи, и мозги набекрень! Это только в романах хорошо охи да вздохи разводить, а нам, брат, некогда. Драться надо, да и пожить успеть хоть немного! Кому он что докажет своей меланхолией? Жизнь наша такая, что некогда во всякие чувства играть! Я, конечно, понимаю — трудно, человек к человеку привыкает, а ты все равно не поддавайся, держись! Потерял жену, так мало на свете хороших женщин?
— Время нужно, чтобы забыть, и то...
— Время! А с людьми в это время кто работать будет? Нет, брат, жить проще надо!
Сколько раз уже Крутов слышал это «жить проще», а как «проще»? Разве сможет он забыть Иринку? И все же было бы страшно, если бы горе не забывалось. К счастью, всему свое время.
Когда офицеры пришли во вторую роту, старшина был уже там и раздавал бойцам лопаты. Командир роты, узнав Усанина, подошел к нему.
— Кирок бы, ломов, — сказал он.
— Может быть, завтра достанем, а пока обходитесь тем, что есть. Ставьте людей на блиндажи, — приказал Усанин.
— Завтра в ваш батальон должны лесу привезти, — сказал Крутов. — Командир полка при мне распоряжение давал.
— Вот видите, — заметил Усанин. — Кругом о нас забота. Действуйте, готовьте котлованы.
Пройдя по фронту батальона, Крутов предложил комбату:
— У Глухарева район обороны трудный. Вы присмотрите у себя местечко для пулемета, чтобы резал перед его окопами фланкирующим. Из-за обратного ската или так...
— Ладно, — согласился Усанин, — мы ведь с ним друзья. Только пусть и обо мне побеспокоятся. У меня в обороте тоже не густо пулеметов.
— Будет сделано, — заверил его Крутов и, попрощавшись, пошел в роты Еремеева, до которых было метров полтораста.
«Ну вот, работа организована», — думал он, а в голове неотступно стояло: «Жить проще». Да, Усанин не прав, но в его словах было что-то такое, что отвечало мыслям Крутова. Разве не казалась непереносимой боль разлуки с Иринкой, когда узнал, что ее нет? Но прошло время, смертная тоска ослабила свою хватку. А сейчас даже появилась Лена...
