Едва отгрохотали батареи, как гитлеровцы устремились к холму. В небо взлетали красные ракеты: батальон просил помощи. Теперь заговорила вся артиллерия Чернякова Атака гитлеровской резервной части была отбита.
Из батальона с чьим-то автоматом на НП пришел Кожевников в разорванной, осыпанной землей шинели.
— Жуткий огонь! Он там все перемешал с землей. Единственное спасение на этом пятачке — сразу за обратные скаты. Бойцы так и приноровились.
Прислонив автомат к стенке окопа, он вызвал к телефону командира санитарной роты полка.
— Немедленно организовать эвакуацию раненых от Усанина Они там не должны накапливаться. Что? Помощь оказывается? А я веду речь об эва-ку-а-ции! Вечером? Ни в коем случае! Пройдут. Лощина не простреливается!
— Федор Иванович, полюбуйся, — протянул ему Черняков свой бинокль.
На большаке, в том месте, где недавно разгружалась резервная гитлеровская часть, к машинам ковыляли раненые. Они лезли в кузовы, туда же наспех вталкивали носилки с тяжелоранеными.
— Ты видишь, мы им тоже пустили юшку из носу, — сказал Черняков.
Вслед за новым налетом гитлеровских батарей снова зашевелилась пехота противника. Опять красные ракеты прочертили небо и утонули в дымной пелене, медленно сползающей с холма.
— Атакуют, проклятые! — стиснул зубы Черняков. — Огня!
Загрохотали полковые орудия, вызвав на себя шквал вражеских снарядов. Султаны разрывов вырастали и перед окопом, где находился Черняков, и позади. Свист и шелест снарядов в воздухе. Тяжелые удары разрывов. Хлесткая пальба дивизионных пушек, поставленных на прямую наводку. На вершине холма перебегали бойцы батальона.
— Кажется, отобьют, — сказал Черняков и, облегченно вздохнув, взялся за телефон: — Усанин, ну как у тебя? Тяжело? Держись! Чем могу, помогаю!
Настал вечер. Неузнаваем холм. Весь изрытый снарядами, он стал ниже. Которая это за день атака? Едва ли кто их считал. Не до этого! Тяжело вздохнув, полковник взялся за телефон:
— Усанин, жив?.. Ну что ж, ничего не поделаешь: забирай раненых и отходи сюда в окопы, а я пока попридержу немца!
Поднялись и утонули в дыму ракеты, на этот раз вражеские: сигнал к атаке. Неистовствует артиллерия.
Первый батальон оставил холм в Поречках.
В последние дни декабря у Чернякова установилось затишье. Далеко за его спиной гвардия билась за деревню Синяки, а у него лишь изредка громыхнет вражеское орудие, и все.
Молчал враг, молчал и Черняков, рассматривая холмы и рощи, окопы и проволоку перед своим ослабевшим малочисленным полком.
Глава восьмая
Выпал свежий мягкий снежок. Ни одно дыхание ветра не коснулось пушистых шапок, лежавших на ветвях елей, на кустарниках; даже на самых тонких былинках каким-то чудом удерживались рыхлые комочки снега.
Лес, одевшийся в сверкающие на солнце кружевные одежды, спокойно засыпал, изредка вздрагивая и роняя с ветвей белые крохи. Россыпью алмазных искр переливались роскошные шубы елей и узорчатые снежные арки, переброшенные с одного дерева на другое. Еще ничьей самой искусной кисти не удалось передать великолепия, с каким природа украшает иногда землю. Старый год во всей красе передавал свои владения новому.
В этот день Черняков получил приглашение от Дыбачевского явиться на встречу Нового года в штаб дивизии с десятком — двумя своих офицеров. Предстоит концерт художественной самодеятельности — об этом рассказал Крутову Малышко.
В штаб дивизии офицеры шли строем. Командовал свой штабной офицер, налегая на звучную букву «р» — «пр-р-рямо!» Впереди, шагом, ехали в кошевке Черняков и Кожевников.
Предстоящая встреча с Леной не выходила у Крутова из головы. «Давненько не видел, — думал он, — изменилась, наверное, — не узнать», — и счастливая улыбка блуждала у него на губах; забываясь, он прибавлял шагу.
Сосед, шагавший с ним в одной шеренге, подталкивал его плечом, а то и просто осаживал за рукав и возмущался:
— Ну куда ты летишь? — И на ухо тихо: — Между нами... Ты влюблен?
— Ага, в кашу с блинами!
— Черт! Вот увидишь, тебе не повезет. Женщины не любят скромников вроде тебя, поверь. Что от тебя толку, когда ты даже другу не хочешь ни в чем признаться?
— Заткнись!.. — беззлобно обрывал его Крутов.
— Попомнишь мое слово...
— Р-р-азговор-рчики! — гаркнул офицер, да так, что лошадь Чернякова с перепугу прянула в сторону и едва не вывернулась из оглобель. В строю засмеялись, и кто-то сказал: «Ого, голосок!»
— Пр-р-рекратить!..
— Послушай, — придерживая лошадь, сказал голосистому офицеру Черняков, — если мы доживем до мирных дней, обязательно возьму тебя в свои заместители. Будешь командовать на плацу, на строевых занятиях.
...Около штаба дивизии, между рослых ветвистых елей, была раскинута большая медсанбатовская палатка. Позади нее стояла маленькая — для артистов.
В сопровождении командиров полков и дивизионного начальства со стороны штаба показался Дыбачевский. Он шел неторопливо и важно, как, по его мнению, подобало в такой торжественный день. В отдалении зататакал движок, и яркий электрический свет озарил палатку.
Дыбачевский громко поздоровался и пригласил всех занимать места. С шумом и смехом офицеры повалили в палатку и стали рассаживаться за накрытые столы.
Гул одобрения и аплодисменты покрыли голос конферансье, объявившего начало программы. На небольшое возвышение в конце палатки вышел хоровой коллектив. Первой зазвучала песня, самая популярная в стране во время войны:
...Пусть ярость благородная
вскипает, как волна.
Идет война народная,
Священная война...
Суровая мелодия хватала за сердце, звала к подвигу...
Крутову тревожно, он взбудоражен, будто в предвидении чего-то необычайного. Песня-птица подхватила его на свои широкие могучие крылья. Но чьи глаза, как звезды в ночи, зовут и манят его к себе?
Лена! Ее взгляд устремлен поверх столов, заставленных посудой, она не видит перед собой никого из тех, кто смотрит на нее, она вся поглощена только песней. Но это лишь кажется, а на самом деле она изредка, украдкой окидывает взором палатку. Вдруг лицо ее зарделось, она встретилась взглядом с ним и опустила глаза. Девушка долго не поднимала их вновь, пока не справилась со смущением. Только тогда снова посмотрела на него.
«Здравствуй, радость моя! Как я ждал этой минуты...»
«Молчи и слушай! Разве ты не видишь, что я пою только для тебя?» — переговаривались они одними глазами, и никому не понять было их безмолвных речей.
«Я пришел сюда единственно, чтобы видеть тебя!»
«Знаю. Но не надо говорить об этом!»
Хор покинул помост. Генерал взглянул на часы и медленно поднялся из-за стола, высокий и широкоплечий.
— С наступающим Новым годом, товарищи! Именно, с наступающим!
Гулкие залпы батарей потрясли воздух. Крутову видно, как в полосе света, падавшего через раскрытую прорезь палаточного окна, долго сыпался с ветвей потревоженный серебристый сверкающий снег. В небе — легкие всполохи ракет, которые сейчас повисли над передовой, в десятке километров отсюда.
Гомон разговоров стоял вокруг. Пар от дыхания белым облаком скопился вверху палатки. Было морозно, но никто не ощущал холода.
— Сеня, если бы ты мог...
— Говори. Или я не друг?
— Я должен увидеть ее! Ты понимаешь?..
Улыбка скользнула по губам Кожевникова, когда он заметил, что Крутов сунул своему другу записку и тот сразу встал из-за стола.
От этих наблюдений его отвлек голос Чернякова:
— Федор Иванович, не пора ли домой? Как думаешь?
— Пора, — согласился Кожевников.
Посидев еще немного, Черняков извинился перед генералом за ранний уход, попрощался и стал протискиваться к выходу. За ним пошел Кожевников. Мельком взглянув в сторону Крутова, он увидел, что место за столом опустело.
