Поддерживая гитлеровцев, по окопам било самоходное орудие. Снаряд шел со страшным визгом и, ударившись, вспарывал глубокую канаву, разворачивая смерзшуюся корку земли.

Черняков передал по телефону:

— Держитесь во что бы то ни стало! Сейчас вам поможем...

Бесхлебному стало ясно, что если удастся удержаться на высоте, так только объединившись всем вместе. Для этого надо было пробиться к Кудре и Бабенко. Мешкать было нельзя — немцы вскочили в траншею.

Подав команду, лейтенант первый ринулся по окопу, почему-то уверенный, что все, кто жив, последуют за ним.

...В ближнем бою никто не знает, что будет через мгновенье. Выстрелы и брань, грохот взрыва и свист осколков. Негде маневрировать, узкий окоп не дает развернуться, не дает встать рядом с тобой твоему товарищу. Увидев перед собой врага, знаешь одно: не мешкай!

До Кудри недалеко, но между ним и Бесхлебным были враги. Умолк пулемет. Лишь одиночные выстрелы говорили, что пулеметчик жив, что он продолжает отбиваться. А отбивался Кудря-старший. В тот момент, когда раздался зловещий, мгновенно нарастающий свист мины, он успел крикнуть «Ложись!» и упал на землю. Оглушительным взрывом опрокинуло пулемет, посекло осколками тело сына.

Кудря, старый солдат, перевидавший столько смертей на своем веку, едва очнувшись от потрясения, растерялся. Он не знал, что ему делать: звать ли кого на помощь или самому перевязывать раны сына.

— Сыночек, родной, — тряс он сына за плечи, стараясь пробудить его к жизни, увидеть его взгляд, дыханием отогреть коченеющие пальцы. Но не хотели раскрываться запавшие глаза, не размыкались для дыхания слипшиеся посинелые губы...

Горе нестерпимой болью сдавило старому Кудре грудь. Он глухо застонал.

Кудря сразу осунулся и постарел. Хотел сложить руки сына на груди, как положено отправлять в последний путь у русских людей, но близкий топот заставил его отпрянуть и схватиться за винтовку сына.

С выкриками бежали по траншее гитлеровцы. Ярость огнем полыхнула в груди Кудри и кинула его на противников. С невероятной силой он ткнул штыком набежавшего гитлеровца: слезы крупными горошинами выкатились из молодых голубых глаз, но это были слезы врага, и они не произвели на Кудрю никакого впечатления. Он даже злорадно усмехнулся, и винтовка в его жилистых, привычных к топору руках обратилась против следующего.

...Но, крадучись, бесшумно подобрались к нему гитлеровцы, вскинули свои черные автоматы, и, прошитый сухой очередью пуль, надломивших старое тело, охнул и опустился наземь солдат. Винтовка вывалилась из ослабевших рук

...Бесхлебный пробился к Кудре через трупы гитлеровцев. Вместе с ним прорвались Владимиров, Мазур да два легкораненых бойца. Рядом с разбитым пулеметом лежали отец и сын. Владимиров склонился над ними, осмотрел.

— Кудря, Кудря! — потряс он его за плечо, но ни один мускул не дрогнул на лице старика. Только свежа еще была кровь на шинели, еще не приняло смертного оттенка лицо. Владимиров прислонился ухом к его груди. То ли показалось ему, то ли уловило чуткое ухо слабое биение сердца, но только он выпрямился и радостно сказал: «Жив!..»

— К блиндажу! — скомандовал Бесхлебный, и, подхватив Кудрю-старшего и оставшиеся нерасстрелянные пулеметные ленты, они бросились туда, где должна была еще держаться группа Бабенко.

На самой вершине холма Бесхлебный выглянул над бруствером окопа. Через лощину, уже не пригибаясь, шли гитлеровцы.

— Где же помощь?

Он приподнялся повыше, чтобы посмотреть в сторону своего переднего края и тех растворенных «ворот», которыми должна подойти помощь. Болотистая равнина, словно крупной оспой, была побита воронками от разрывов. По ней, перебегая и падая, двигалась цепью пехота.

Сердце радостно вздрогнуло: «Идут, родные! Не забыли!»

Положение у роты Бесхлебного создалось очень тяжелое. Бойцы с тревогой посматривали на своего командира: ведь он их сюда привел, он должен знать, как им уберечь себя Бесхлебный ловил на себе быстрые, тревожные взгляды.

Но что он мог им предложить? Пути назад не было. Не было потому, что — выйди они из окопов — враги перестреляют их на открытом месте...

Бесхлебный не уклонялся от опасности, стараясь личным примером приободрить бойцов. Как ни зорко он следил за полетом вражеских гранат, чтобы вовремя прильнуть к земле, а не уследил, откуда упало черное круглое яйцо. Лишь когда оно глухо стукнулось о мерзлый бруствер и скатилось к его ногам, Бесхлебный увидел гранату. Не раздумывая, он поддел ее ногой, но она лишь скользнула вдоль широкого обледенелого носка и, чуть откатившись, завертелась на месте. Мысль о том, что надо отшвырнуть от себя этот кусок черной смерти, молнией мелькнула в голове, но он понял — не успеть. И такое отчаяние отразилось на его лице, что Мазур, вывернувшийся из-за поворота, в одно мгновение, раньше, чем подумал, понял все. Солдат сделал прямо-таки невероятный прыжок, всей тяжестью тела сбил Бесхлебного с ног и, не удержавшись, сам тяжело упал на него.

В тот же миг оглушительно рванула граната, и мелкие осколки в клочья изорвали шинель на спине Мазура, ту самую, новую, которой он так радовался...

Боец пошевелил могучими плечами, приподнялся и потряс Бесхлебного за плечо.

— Товарищ командир, а товарищ командир...

По бледному лицу лейтенанта медленно растекались желтые пятна.

— Товарищ командир! — дико закричал Мазур и, подхватив его, как ребенка, на руки, кинулся с ним в блиндаж.

— Командира убили! — вскрикнул первый, кто их увидел, и эта весть была последней каплей, залившей теплившийся у всех огонек надежды.

— Стой! — рванул Мазура за плечо Владимиров. — Стой!

— Пропало все, товарищ лейтенант.

Остановить, поддержать то, что рушилось, было свыше человеческих сил. Владимиров, почерневший от копоти, с пятнами своей и чужой крови на шинели, яростно выбранился и, сверкнув белками глаз, высунулся над окопом, чтобы посмотреть в сторону своей обороны. Совсем близко, перебегая и падая, двигались цепи батальона. Уже можно было различить лица.

— Сюда-а! Быстрей! — что есть силы закричал он и, сорвав ушанку, закрутил ею над головой. — Сю-у-да, братцы-ы!..

А позади уже гомонили немцы, и Владимиров кинулся в блиндаж, где находилось последнее прибежище. Гитлеровцы, укрывшись в окопе, закричали в несколько голосов:

— Русс Иван, плен!.. Капут!..

— Как бы не так, держи! — Владимиров выкинул в окоп гранату.

От взрывов ответных гранат сорвалась с одной петли дверь. Дым и пыль заполнили блиндаж так, что стало трудно дышать. Владимиров ждал, что гитлеровцы кинутся на приступ, и приготовился к последней схватке.

И тут, нарастая, послышалось родное, многоголосое «Ур-ра-а!»

Захлопали беспорядочные выстрелы, раздался топот ног.

— Живем! — радостно закричал Мазур, когда понял, что гитлеровцы бросились наутек. — Товарищ лейтенант, жи-ве-ом!

— Сдурел человек, а чего? — проговорил Бабенко, осторожно выглядывая за дверь.

— Ну, что? — спросил его Владимиров. — Что видать?

— Пока ничего. Смотрю, как бы своих предупредить, а то вгорячах не разберутся, дадут гранатой. Жалуйся потом...

По склону высоты взбегали стрелковые цепи еремеевского батальона.

Вечерело. Покрасневшее над холмами небо постепенно гасло. Раненые, снесенные в блиндаж, ждали отправки. Свет от картонной плошки выхватывал из темноты лица, руки, белые повязки. Причудливые, несуразно большие тени метались по стенам.

Вскоре у блиндажа раздался собачий лай. Фельдшер из санитарной роты полка доложил:

— Товарищ майор, прибыли две упряжки. Кого прикажете везти?

— Ну что ж, товарищ Бесхлебный, в путь, — произнес Еремеев, еще не совсем оправившийся от контузии. — И ты, Мазур, — тоже!.. Поправитесь, — сразу ко мне назад!

— Не знаю, как удастся, товарищ майор, — ответил Бесхлебный. — Дышать не могу.