— Черт побери, — пробормотал он, опуская бинокль. — Увиденного слишком мало, чтобы с успехом наступать!

— Впереди проволока и мины, — внес разъяснение комбат, — Пленных нет, а наблюдением пока не представилось возможности уточнить что-либо. Туман. А мы здесь совсем недавно.

Малышко — офицер разведки полка, оказавшийся рядом с Черняковым, сказал:

— Начальник разведки говорит, что здесь стоит немецкая сто девяносто седьмая дивизия. Кадровая, отступает от Москвы. Командовал ею полковник Рихтер.

— Рихтер? Я где-то встречал эту фамилию. Что вам про него говорили? — спросил Черняков.

— Это он в сорок первом году приказал казнить Зою Космодемьянскую. Другой известности еще не приобрел...

Из объяснений с командиром дивизии на наблюдательном пункте Черняков знал, что прорыв оборонительной полосы будет совершен на узком участке фронта — Зоолище—Шарики, в нескольких километрах севернее шоссе Лиозно—Витебск. Для прорыва поставлены две дивизии с танковой бригадой. Гвардейцы пока находятся во втором эшелоне. Им предстоит развить прорыв в общем направлении на Витебск Его полку надлежит вступить в бой позднее, чтобы уплотнить боевые порядки дивизии и наращивать темп наступления.

Офицеры долго разглядывали передний край противника. Немцы не показывались, будто их вовсе не было на позициях Черняков решил на всякий случай обойти передний край в полосе наступления да заодно присмотреть себе удобное местечко для наблюдения.

— С вашего разрешения, я пройду по окопам, — сказал он комбату.

Однако и личный осмотр переднего края не принес Чернякову удовлетворения. За все время, пока он находился в окопах, со стороны противника ни одна каска не показалась над бруствером не раздался ни один выстрел, ни одна батарея не всколыхнула своим громом настороженной тишины. О чем это говорит? О превосходстве в силах, о разгаданном замысле или еще о чем, чего нельзя сейчас даже и предусмотреть?

С чувством досады возвращался он в рощу, в свой полк. Эта досада в какой-то мере распространялась на многих: на генерала, не уделившего, как казалось Чернякову, должного ему внимания, на комбата, столь неосторожно болтающего по телефону, на артиллеристов, успевших запланировать переносы огня по рубежам, которых не видели на местности, а только предполагали по карте...

В подготовке к наступлению ему чудилась недостаточность рвения, заботы. Он возмущался ответом Коротухина, который, выслушав Дыбачевского, с готовностью подтвердил: «Ясно, товарищ генерал!», когда ничего ясного не было.

Возвращались они все вместе. Повозка тарахтела по мерзлой дороге, двигаясь утомительно медленно и усиливая и без того гнетущее настроение. Сидевший за самой спиной Чернякова комбат Усанин потихоньку трунил над медлительным Глухаревым, обещая ему в Витебске шикарную квартиру, когда он войдет туда с батальоном.

— Перестаньте болтать! — не выдержав, бросил Черняков.

Офицеры с удивлением посмотрели на него и замолчали. Ему стало неловко за никчемную резкость, и он, насупившись еще более, всю дорогу ехал, не оборачиваясь, мрачный, как туча. Приехав в полк, он вошел в землянку и, что случалось с ним крайне редко, не раздеваясь, повалился на нары.

— Праздник будем встречать в наступлении, — сказал Кожевников — Победой!

— Поживем — увидим, — ответил Черняков. — Мне многое не нравится. Прости, я сейчас очень устал. Немного погодя я ознакомлю тебя с нашей задачей.

Кожевников вышел из землянки. Однако, когда он возвратился, Черняков не спал, а, склонившись над картой, делал на ней пометки.

— Боевой приказ получили. Читай, — сказал он, подавая Кожевникову вскрытый пакет с надломленными сургучными печатями.

Полк Чернякова вышел на исходное положение, правда, не в окопы, занятые двумя другими полками дивизии, а чуть позади. Все ровное место вокруг было заставлено артиллерией, и батальоны разместились в глубоком овраге. Черняков был этим даже доволен — пехота будет в большей безопасности, если противник вздумает вести ответный огонь по артиллерийским позициям.

Ночь перед наступлением прошла в хлопотах. Батальоны зарывались в землю по откосу оврага. Минометы и полковая артиллерия должны были участвовать в общей артиллерийской подготовке вместе с частями первого эшелона и стояли на огневых.

Черняков еще затемно вышел на свой наблюдательный пункт — в глубокую щель с нишами. Рядом поместились телефонисты, так, чтобы не мешать ему и в то же время быть у него под рукой. В наступлении он всегда предпочитал щель блиндажу. Блиндаж, как бы его ни маскировали, привлекал внимание противника, являлся целью, а щель ничем не отличалась от обычного окопа, и из нее было удобней руководить боем.

Занимался поздний сырой рассвет, подходило время начинать, и Черняков нетерпеливо взглядывал на часы. В окопах не было заметно какого-либо движения; кустарники, сплошь заставленные артиллерией, тоже хранили тишину.

— Ну, как там, товарищ «хозяин»? — спросил по телефону Усанин.

— Что как, что как? Кто бы и спрашивал, а наше дело помалкивать! — ответил Черняков, хорошо зная, что в это время к трубке приникли и Еремеев и командиры батарей. Только Глухарев, наверное, сидит в своей норе, полузакрыв глаза, и ни до чего-то ему нет дела.

Не выдержав неизвестности, Черняков пошел к Дыбачевскому, чтобы быть «в курсе», если наметятся какие-нибудь изменения в обстановке.

Генерал, поставив ногу на табурет, разговаривал по телефону:

— Ну, что вам?.. Сказал — неизвестно, значит, неизвестно!

Он с сердцем положил трубку и, взглянув на вошедшего Чернякова, принялся закуривать папиросу.

— Вот народ... Как без понятия, — произнес он. — Звонят и звонят. Ты тоже не вытерпел...

В блиндаж быстро вошел адьютант генерала и испуганно доложил:

— Приехал командующий!

Дыбачевский поспешно поправил на себе снаряжение, зачем-то тронул папаху и уже в дверях, вспомнив, что у него в зубах папироса, с досадой выплюнул ее.

По ходу сообщения шел Березин. Дыбачевский вскинул руку к папахе — тонким звоном отозвались шпоры.

— Товарищ командующий! Части готовы к выполнению боевой задачи. Докладывает генерал-майор Дыбачевский!

Березин остановился и чуть склонил голову, как бы прислушиваясь к рапорту.

— Здравствуйте, товарищи! — радушно поздоровался он со всеми офицерами, которые к этому моменту находились поблизости от него. — С праздником вас!..

В блиндаже Дыбачевский пожаловался:

— Туман не расходится, никакой видимости!

— Нет худа без добра. Зато авиация не будет нас беспокоить. Как прошла ночь?

— Спокойно. Проходы в минных полях сделаны. Противник ничем себя не выявил. Будем ждать, пока туман разойдется?

— Нет, — ответил Березин. — Танкисты проходы знают?

— Проходы обозначены!

В блиндаже стало совсем тесно, когда вошел член Военного совета армии Бойченко. Он был под стать командующему, с круглым гладко выбритым и веселым лицом, на котором приятно сочеталось украинское лукавство с умом. Едва переступив порог, он сказал:

— По случаю такой погоды да такого праздника — горилки бы стопку да гопака. Верховный Главнокомандующий поздравляет нас с праздником, товарищи!

— Уже есть праздничный приказ? — спросил Березин.

— Ну, как же может быть без приказа? И приказ и доклад — вот они! — Бойченко осторожно достал свернутый в трубочку газетный лист — оттиск щеткой с только что набранной полосы. Пока влажный лист с пятнами типографской краски на полях шел по рукам, Бойченко спросил:

— Начинаем?

— Пока нет, — ответил Березин. — Сегодня сумеем ознакомить бойцов с докладом и приказом?

— Ознакомим. Сейчас начнут передачу агитмашины, а после обеда уже будут газеты. Особенное внимание — на гвардию. Необходимые распоряжения на этот счет отданы. Весь политотдел сейчас в войсках.

Бойченко говорил с мягким, еле приметным акцентом, спокойно, без жестикуляции, словно каким-нибудь резким жестом мог нарушить плавное течение своих мыслей.