«Сейчас начнется!» — успел подумать Григорьев, напрягаясь перед командой, которой не могло не быть. Считанные секунды, отделявшие момент падения осветительной ракеты от вспышки сигнальной — красной, показались вечностью. Если первая заставила разведчиков замереть, вторая звала вперед, туда, где уже всполошились гитлеровцы.

Мгновенно вскочив на ноги, Григорьев хотел закричать: «За Родину!», но подумал, что в роте, где он новичок, может быть, не принято кричать в ночных атаках, и смолчал. «Лучше быстрей добегу до окопа», — решил он, отыскивая взглядом Раевского, поднявшегося справа.

Захлопали беспорядочные выстрелы, грохнула и рассыпалась искрами чья-то граната, что-то кричали в окопах гитлеровцы; перекрывая их крики, раздались русские команды и стрекот автоматов. Звуки смешались, стали неотделимы один от другого, слились в нарастающий шум ночного боя.

Чтобы вскочить в траншею, надо было сделать еще сколько прыжков. В этот момент над бруствером показался высокий гитлеровец в каске и что-то поставил на землю. Раздался металлический щелчок.

«Пулемет», — весь похолодев, подумал Григорьев, продолжая по инерции нестись навстречу выросшей перед ним опасности.

Выстрелы пулемета были оглушающе резки и сильны, будто стреляли возле самого уха, и самое главное, не в него, Григорьева, а вдоль окопа. «Эх, гад, он же скосит всю роту», — ужаснулся он, поняв намерение гитлеровца кинжальным огнем отбить атаку.

На мгновение ему представилось, что он видит и командира роты, и Шеркалова, и всех славных ребят, с которыми успел уже подружиться, убитыми перед этой траншеей. Он не мог допустить этого! Бросать гранату было поздно, она могла поразить своих. Григорьев хотел очередью срезать пулеметчика, но в этот момент что-то сильно и хлестко ударило его по автомату. Нажав спусковой крючок, он не почувствовал в руках привычной дрожи от выстрелов, и тогда решение пришло само собой.

Размахнувшись изо всей силы, славно городошной битой, он запустил автоматом в пулемет и услышал, как лязгнуло железо о железо, и выстрелов не стало. В тот же миг он прыгнул на плечи гитлеровца, сбил его с ног и уже нащупал пальцами колючее горло, когда сильная жгучая боль пронизала все его тело. А кругом раздавались выстрелы, шум борьбы и чьи-то крики: «Сюда, за мной!» Григорьеву почудился голос Раевского. Хотелось сказать: «Видишь, я не отстал и не хуже других, но почему ты медлишь и не поможешь мне встать?» И ему даже показалось, что он так и сказал, а на самом деле еле слышно пошевелил губами

...Бой затих так же внезапно, как начался. Станция Заболотинка была взята. На смену разведывательной роте в окопы входили стрелковые подразделения. Наступление продолжалось. Разведчики, сделав свое дело, уходили обратно на командный пункт генерала Кожановского. Позади всех, спотыкаясь, шел Раевский. Он шел один, некого было наставлять, не за кем было смотреть «в оба». Слезы, горячие и соленые, застилали ему глаза, скатывались по щекам, мешали видеть дорогу.

Раевский шел сзади, чтобы никто, кроме темной ночи, не видел его слабости. Пусть будут звезды свидетелями: за каждую слезинку враг еще расплатится жизнью...

— Подтянись! — донеслась до него команда.

Раевский встряхнул на плечах мешок, отер рукавом халата глаза и ускорил шаги.

Командир роты доложил про обстоятельства боя, и Кожановский в волнении заходил по блиндажу... Бойцы роты были обязаны жизнью малоизвестному пареньку, неделю назад появившемуся в дивизии. Да полно, только ли роты? А если бы Заболотинку пришлось брать днем, снова?

Один за другим входили в блиндаж те, кто знал Григорьева. Но что они могли сказать? Да, был скромный боец... Пришел из стрелкового полка... Каков в бою, до этого никто не знал.... Родственники? Говорил, что есть мать... Только Раевский знал товарища чуть больше, но и он мало что мог прибавить к этому...

Кожановский прошел к столу, развернул документы Григорьева. Комсомольский билет получен еще в «гражданке». Копеечные взносы — человек еще не работал на производстве. Между корочкой билета и дерматиновой оберткой лежала какая-то вчетверо сложенная бумажка. Он развернул ее, поднес к огню, чтобы лучше разобрать слова, на сгибах затертые от времени.

Старая листовка. Обращение Военного совета армии к бойцам, сержантам и офицерам: «Товарищи! Знайте, что за враг перед нами! Пусть письмо этой безвестной белорусской девушки зажжет в вас великий огонь ненависти к подлым врагам!»

Кожановский прочел письмо-жалобу девушки, попавшей в рабство в неметчину, и ему показалось, что он обнаружил еще один источник тех сил, что вели бойца на подвиг.

Утром в армию был направлен пакет с документами Григорьева и ходатайством о посмертном присвоении ему звания Героя Советского Союза как бойцу, повторившему подвиг Матросова.

Час был поздний.

Когда захлопнулась дверь за последним из посетителей, начальник штаба армии генерал Семенов достал из ящика бумаги, придвинул к себе настольную лампу и стал читать

«...В результате бесед с генералами и офицерами, главным образом с теми, кто принимал участие в проведении артиллерийского наступления в первый день прорыва и кто имеет за плечами большой опыт войны, мы берем на себя смелость суммировать данные, касающиеся организации огневых групп на поле боя...

...Первый день боя показал, что успех в начале наступления явился результатом значительного превышения потребного количества орудий прямой наводки на одну цель...

Семенов легким взмахом платка отер лысеющую голову, что всегда было признаком возросшего внимания к читаемому документу, и подивился резкости и прямолинейности изложения.

«Полное распыление артиллерии поорудийно среди наступающих стрелковых цепей лишило командиров полков и дивизий возможности влиять на ход боя, а сама артиллерия потеряла возможность маневра в бою траекториями, а не колесами...

...Задержка орудий при переправе через овраг — случайность, но она всегда сопутствует тем действиям, которые спланированы без учета конкретного театра боевых действий, без должно организованной глубокой разведки».

Это уже было упреком ему, так как он возглавляет работу штаба, и Семенов поморщился, подумал немного, а затем жирно подчеркнул карандашом весь абзац.

Докладная записка была написана мелким почерком, была очень длинная, так как излагала многочисленные факты, которыми авторы записки подкрепляли свои выводы... А выводы были беспощадно убедительными...

Семенов задумался, глядя в темное пространство поверх абажура настольной лампы. Анализируя последние распоряжения Березина, он вдруг почувствовал, что в самом деле в его действиях не было на этот раз присущей ему напористой последовательности. Видимо, и командующий армией остался недоволен действиями групп, так как на второй день наступления приказал снова поставить всю артиллерию на прямую наводку, но уже побатарейно, без деления на огневые группы, а просто массируя ее на главном направлении. Налицо был скачок от полной децентрализации управления артиллерией в первый день до жестокой централизации в последующие дни, когда руководство артиллерией взял в руки сам командующий, направляя ее работу по месту, времени, цели.

Семенов положил голову на руку так, что рука, как козырьком, закрыла от света лицо. Было над чем глубоко призадуматься! Снова миновал целый этап в боевой жизни армии, а Витебск не взят. Нельзя сказать, что успеха не было. Операция выиграна, хотя не в тех масштабах, какие планировались.

Взгляд его упал на карту, всю испещренную отметками. Как ни говори, а это уже третья карта за небольшой промежуток времени! И третья уже износилась, протерлась от поправок. Правда, там, где войска наступают в быстром темпе, карты меняются чаще, оставаясь в то же время свежими, неизношенными. А эта вся затерта, так как бои шли за каждую высоту, за каждую деревню, а что ни бой, то перегруппировка сил.

Пройдено небольшое расстояние. Но когда на каждый километр пути требуются напряженная работа мысли, воля не одного человека, а сотен и даже тысяч людей, как все это расширяет линейные меры расстояния.