Подали сигнал сбора.

Командир взвода Шеркалов, только что окончивший ускоренные армейские курсы младших лейтенантов, ожидал, когда сойдутся все бойцы. Он ничем не отличался от тысяч других молодых людей, таких же круглолицых, курносых, с веснушками и без веснушек, не прошедших суровой жизненной школы, которая накладывает отпечаток на лицо, характер и позволяет судить о качестве человека. Он присматривался ко всем и всему, старался держаться серьезно, степенно, подражая старшему начальству, и был твердо уверен, что найдет свое место в жизни.

Собравшиеся к блиндажу разведчики ждали, что скажет им командир взвода, не торопившийся с разъяснением задачи.

Поддерживая левой рукой блокнот и фонарик, бросавший бледный скуповатый свет, он что-то записывал, прислонясь к косяку блиндажа. Наконец поднял голову и оглядел собравшийся взвод.

— Слушайте боевую задачу! — громко произнес он и снова зачем-то заглянул в блокнот. — Перед нами противник, предположительно подразделение гренадерского полка, занимает оборону на станции Заболотинка...

Приказ он отдавал такой, что за него впору было получить отличную отметку на занятиях по тактике на курсах младших лейтенантов. Не забыл упомянуть и про ориентиры, «которые есть, но временно не видны».

Григорьев толкнул локтем товарища, шепнул:

— Он же, наверное, не воевал еще. Как же поведет нас?

— Ничего, научится, — успокоил его Раевский. — Что нас, за ручку водить надо? Наши сержанты на разведке собаку съели, маху не дадут. А командир роты? О!.. Ты еще его не знаешь!

Приказ занял много времени, и бойцы, какими-то неведомыми путями уже успевшие узнать задачу роты в целом, беспокойно переминались с ноги на ногу, ожидая, когда кончит говорить командир и можно будет сдавать вещевые мешки и документы на хранение да проверить исправность оружия.

Подбежавший связной передал приказ командира роты: «Немедленно выступать!» Шеркалов, недовольный тем, что его перебили, когда он еще не кончил разъяснение задачи, все же скомандовал взводу: «Марш!»

— А мешки? — посыпались вопросы. — Документы?

— Приказано сегодня все держать при себе, — начал объяснять он, — так как...

Но тут раздались короткие очереди: «тр-трр» — кто-то опробовал свой автомат. Вслед за ним другой, третий... Разведчики так всегда выходили на задания.

«Порядка нет, — подумал Шеркалов, приученный на курсах видеть согласованные движения людских масс, скованных дисциплиной строя. — Ничего, я их приучу!» Впервые идя на ответственное задание, он недовольно думал: «Как может взвод с такой строевой дисциплиной успешно справиться с боевой задачей?» Однако немного погодя он понял, что никакого беспорядка в роте нет. Бойцы, как гуси за вожаком, тянулись за своими сержантами. У него отлегло от сердца. Откуда ему было знать, что у разведчиков уже вступили в силу суровые, неумолимые законы, продиктованные их нелегкой профессией.

Шагая рядом с Григорьевым и считая его хоть и не новичком, но непроверенным парнем, Раевский решил про себя взять его под опеку.

— От меня не отставай, — наказывал он ему. — Все время следи, чтобы справа свои были. Как поползем, так ногами об землю не бухай, живот подбирай, чтобы не особенно шуршало, а то снег сегодня подмерз, звонкий стал...

— Знаю, — ответил Григорьев, — ползал не раз!

— Знать-то вы все знаете, а как под носом у фрица окажешься, так все и перезабудешь!

— Не беспокойся, бывал!

— А самое главное, — не унимался Раевский, — как только командир сигнал подаст, — ворон не лови, а вскакивай и скорее в окоп! Фашист все по тем целит, кто еще по верху бежит. Того, кто в окоп вскочить успеет, он не видит...

Вместе с шорохами ветра из темноты доносились неясные разговоры, стук, изредка лязгнет где-нибудь железо. Подразделения, наступавшие днем, теперь под покровом ночи получали обед, боеприпасы; на разведчиков никто не обратил внимания. Идут и идут, у каждого свои дела!..

Когда командиры остановились уточнить положение противника и разведчики полегли на снег, к ним подошли оказавшиеся поблизости бойцы, чтобы закурить чужого табачку, поскольку свой не был еще получен.

— Что, прижучил вас немец здорово? — отсыпая махорки на добрую завертку, спрашивали бойцов разведчики.

— Ничего, — ничуть не обидевшись, отвечали те, — завтра опять долбанем его порядком. «Колеса» поотстали немного, вот и заминка, а так бы...

Подали команду «вперед». Все свое, родное, близкое осталось позади. Даже земля, по которой теперь шли разведчики, была уже как бы не совсем своя, называлась «нейтральной полосой» и могла таить на каждом шагу множество опасностей.

Поползли.

Тихонько, по-охотничьи подбиралась к Заболотинке гвардейская разведрота. Шорохи одежды скрадывались шелестом ветра. Разведчики в своих замызганных, замаранных глиной и копотью халатах сливались с потемневшим снегом.

«Как просто, — думал Григорьев, — живот подбирай, ногами не бухай, знай себе ползи вперед... А тут одежда стягивает тело, руки устали от подтягивания, шея занемела, и дыхание рвется с каким-то хрипом... А еще надо всматриваться и вслушиваться. — Он покосился на Раевского. — Ползет, хоть бы что! Неужели я хуже его? Ага, прилег! «Настоящий разведчик не должен снег хватать, а то потом хрипеть и чихать будет». Меня учил, а сам?»

У него даже уверенности прибавилось, когда увидел, что хотя он и новичок в роте, но не отстает от опытных разведчиков.

«Брать Заболотинку! Значит, назад не пойдем, недаром и мешки нам оставили. Хорошо! Хорошо бы сразу взять ее, чтобы о роте заговорили в дивизии и сам «хозяин» пришел поздравить нас с подвигом... Воображение рисовало замечательную картину: генерал выдаст ордена самым храбрым. Среди них будет Григорьев.

— Откуда ты? — поднимет он на Григорьева глаза. — Что-то я тебя раньше не видел.

— Я пришел к вам из стрелкового полка Чернякова, — ответит Григорьев.

— Как же, как же, — скажет генерал, — очень хорошо знаю полковника Чернякова. Уважаемый командир, и люди у него стоящие.

А когда орден будет зажат в левой руке, Григорьев перед всеми людьми роты скажет что-нибудь простое и ясное о своей любви к Родине.

Перед ним встали воспоминания детства, родной дом, скамеечка у калитки с нависшими через забор ветками березы, где всегда отдыхала мать после работы, играя с ним, еще совсем маленьким мальчиком. Потом, когда он подрос, понятия о Родине стали шире, сюда присоединились школа, и пионерский отряд, и увлекательные рассказы о вождях революции и легендарных полководцах гражданской войны.

Перелеты Чкалова, бои на далеких сопках у Хасана постепенно оформили в нем представление о границах громадного государства, населенного такими же, как все близкие Григорьеву, простыми людьми. Потом окончание десятилетки и война...

Он хорошо помнит, как тогда впервые почувствовал нечто новое. Это было внезапно и сильно вспыхнувшее понимание своей ответственности за судьбу Родины, за целостность государства, в котором он живет, за ту власть и порядки, без которых немыслимо его существование, неосуществимы его уже четко оформившиеся взгляды на будущую жизнь. Он понял: любить Родину — значит защищать ее от врагов. Так пришла его настоящая любовь к Отчизне.

С одним только не мирилось его сознание — с возможностью умереть. Видя смерть многих, он не мог представить себя несуществующим. Это шло вразрез с его понятиями о жизни, о будущем. Он верил, что останется жив, а когда все же являлись мысли о том, что его могут убить, старался отогнать их.

Внезапно раздавшийся выстрел заставил Григорьева вздрогнуть, оборвал его думы.

Следом за выстрелом взвилась ракета, и при ее ослепительном свете стали видны застывшие на мгновенье разведчики, почерневший бруствер неприятельского окопа, такой близкий, что Григорьев даже удивился, как это им удалось так незаметно подползти.

Ракета, помигав в воздухе, описала большую дугу и упала далеко позади разведчиков. Ударившись о заснеженную твердую землю, она вспыхнула в последний раз ярким пламенем, и ночь взмахнула своим непроглядно-черным крылом, скрыв под ним и людей, и снежное поле, и близкий бруствер окопа.