Привычка крепко сидела в душе Гольвитцера: даже сейчас, когда русские наступали на его участке фронта, он не желал отказать себе в небольшом предобеденном отдыхе. Под рукой у него письмо. Управляющий имением писал о ходе полевых работ. Между строк о деле, о количестве заложенных буртов со свеклой он жаловался на нехватку рабочих рук, на сырую осень, на беспокойство, которым охвачено население Кенигсберга в связи с бомбардировками города советской авиацией.

Но не само письмо взволновало Гольвитцера; оно лишь подхлестнуло его мысли, давно бившиеся в поисках ответа на самый острый вопрос — о войне, ее исходе. В связи с этим наступала пора подумать и о своей судьбе...

Несколько поколений Гольвитцеров сделали для себя войну профессией, целью жизни. Служить войне — значило обеспечить себе надежное, привилегированное положение в обществе. Поэтому все, что касалось войны, — выучка, дух войска, использование техники, тактические приемы, — Гольвитцер знал досконально, до тонкостей. Размышляя над ходом боевых действий, он не мог обнаружить изъянов, все операции планировались и проводились с полным знанием дела. И вот тут получалось нечто парадоксальное: хорошо обученная, укомплектованная, по всем правилам действующая армия начинала проигрывать войну! Уйти вовремя, избегнуть окружения — стало почитаться за такую же доблесть, как выиграть сражение. С каких это пор? Цепь позорных отступлений, отступлений даже без должного нажима, а только из опасений попасть в невыгодное положение, переименовали в эластичную оборону. Можно отдать должное Геббельсу — он умеет изворачиваться и до сих пор держит умы солдат в своих руках. Но ведь это не может продолжаться вечно. Сегодня думаю я, а завтра задумаются другие. Свойство ума таково, что он должен отыскать истину!

Вспомнились обещания фюрера: «Немцы! Я не допущу войны на два фронта! Моторы перекроют пространства России!.. Война будет молниеносной!» Теперь никто даже не заикается об этих словах. Их бы сразу приняли за оскорбление армии, чуть ли не за измену. Правда, война идет третий год, а второго фронта нет. Но зато с первых дней боев на Востоке открылся третий фронт, который совсем не был принят в расчет, — война с населением оккупированных районов. Партизанское движение дает себя знать везде, даже здесь. Чтобы охранять тылы и коммуникации корпуса, приходится держать в тылу против партизан целую дивизию!

Какой-то роковой просчет налицо. Надо смотреть на события трезво: шансов на победу нет. Разве произойдет что-либо неожиданное, — институты Геринга дадут новое эффективное оружие или дипломаты, тайно торгующиеся в Базеле с американцами, договорятся о сепаратном мире на Западе? Тогда можно будет что-то сохранить за собой на Востоке, и оборона Витебска, все эти «валы» приобретут смысл. Иначе все бесперспективно, иначе — конец!

Гольвитцер тяжело вздохнул. Прошлое прибойными волнами воспоминаний перетряхивало привычно сложившиеся взгляды, словно залежалую одежду. А начало войны было такое обнадеживающее. Кто не помнит эти годы? Эфир был до отказа забит речами Гитлера, Геббельса, Риббентропа. Толстый Геринг клялся, что ни одна бомба не упадет на Германию, ибо доктрина Дуэ о господстве в воздухе — претворена... То, над чем бился Генеральный штаб, что требовало в других войнах стольких сил от Германии, Гитлеру удавалось без особого труда. Чужие территории, страны покорно склонялись перед ним, и Гольвитцер тоже поверил в гениальность фюрера. Но потом все рухнуло. Неожиданные атаки сибиряков под Москвой, мороз, снег... Солдаты, обмотанные тряпьем, с обмороженными руками и ногами... Окоченевшие, занесенные снегом трупы и машины, догорающие по кюветам. Снег, смрад от горящей резины, кровь. Просчет Браухича? Да полно, его ли только? Недаром на совещании в армии знакомый Гольвитцеру генерал завел многозначительный разговор о необходимости спасения Германии, о выходе из тупика. Гольвитцер сразу понял: что-то зреет, есть какой-то иной смысл за этим разговором. Но какой? Об этом не спросишь напрямик, а разгадать надо, чтобы не ошибиться в нужную минуту. Да, поражение в любой другой войне представляло бы для Гольвитцера только неприятность, но в войне с Россией оно грозило полным крахом.

За дверью послышался тихий разговор. Гольвитцер бросил письмо в ящик стола и громко спросил, кто пришел.

— Полковник Шмидт!

Это был рослый здоровяк, человек на голову выше Гольвитцера, с хорошей выправкой. Держался он вызывающе, голову носил высоко и имел привычку поправлять расческой стриженные под бобрик светлые волосы, явно стараясь внешностью походить на Гиммлера. Он так же щурил нагловатые серые глаза и однажды явился даже в пенсне, но, увидев ироническую усмешку Гольвитцера, сразу излечился.

— Разве положение снова изменилось? — недоверчиво спросил Гольвитцер, поскольку без важных оснований Шмидт не посмел бы его беспокоить в час отдыха.

— Они продолжают наступление! Наши оставили несколько населенных пунктов. Дело принимает нежелательный оборот..

— Какие пункты? — Гольвитцер проворно вскочил с кресла и уставился на своего начальника штаба.

— Русские названия трудно запомнить. — Шмидт торопливо развернул бланк донесения. — Жир-но-секи, Синяки...

— Воюя в России, надо уметь запоминать их названия! — Гольвитцер подчеркнул на карте названные деревни. — Да, это для нас нежелательно! Надо принимать меры!

Увидев, что прорыв уже перехлестнул через вторую оборонительную полосу, Гольвитцер в досаде стукнул кулаком по столу:

— Вот результат беспечности Проя! Я ведь предупреждал его о готовящемся наступлении, а он умудрился отдать Бояры, Королево, загубить дивизион тяжелой артиллерии, а теперь уложил еще всю свою дивизию. Почему он не отбил Королево?

— Его неожиданно атаковали в Ранино с фланга, — заметил Шмидт.

— А почему он это допустил? Почему не принял контрмер? Вы потребовали объяснений?

— Он желает объясниться лично и прибыл сюда!

— Хорошо, я им займусь, — уже более спокойным тоном сказал Гольвитцер. Заложив руки за спину, он прошелся по кабинету — Вот что, — сказал он, — советские войска, которые вошли в прорыв, надо приковать контратаками к тем местам, где они сейчас находятся. А ночью перебросить резервную авиаполевую дивизию сюда, — он проследил карандашом путь по линии железной дороги, идущей от Витебска к фронту, и остановил острие там, где значилась станция Крынки. — Ход конем — понимаете?

— И утром одним ударом завязать русских в мешке! — понимающе кивнул Шмидт.

— Если удастся, — согласился Гольвитцер. — Противника нельзя недооценивать... Если мы допустим, что Витебск окажется под угрозой, нас не погладят по головке. Тогда прощай и ваша карьера... — Он усмехнулся и выразительно посмотрел на Шмидта. — Поэтому обеспечьте своевременность и энергичность операции!

Едва закрылась дверь за начальником штаба, как в кабинет вошел командир дивизии Прой.

— Разрешите — экселенц?

— Прошу, — голосом, не предвещающим ничего хорошего, пригласил его Гольвитцер. Он рукой указал Прою на кресло, а сам стал рыться в бумагах. — Надеюсь, — он не счел нужным взглянуть на Проя, хотя тот даже вздрогнул от тона, каким это было сказано, — надеюсь, вы не станете отрицать, что сто девяносто седьмая дивизия была одной из лучших среди имперских войск?

Прой забормотал что-то невнятное.

— Надеюсь, вы получали такие донесения: «По данным разведки, на стороне русских происходит смена частей...» — Гольвитцер нашел нужную ему папку и листал ее, вычитывая отдельные фразы. — «Замечено передвижение пехоты по дорогам к северу от шоссе... Радиоперехватом сигналов установлено перемещение и появление новых позывных... Сосредоточение пехоты в рощах... Гул танковых моторов»? Наконец, вы читали все, что удалось подслушать по телефону команде, которую я специально направил к вам. Вот ваши подписи...

— Проклятая погода... Туман... — Прою изменил голос.

— Как вы думаете, достаточно этих сигналов, чтобы принять необходимые меры и уберечь дивизию от разгрома? — Гольвитцер наконец взглянул на того, кто сидел перед ним.