Черняков обрадовался танкистам.

— Что же вы с опозданием? — радушно встретил он офицера-танкиста, явившегося к нему на наблюдательный пункт для взаимодействия.

— Только что получили задачу!

— Ну ничего, сейчас обо всем договоримся! — сказал Черняков и стал звонить комбатам, чтобы порадовать вестью о неожиданной поддержке. Когда танки вышли на исходный рубеж, занимаемый батальонами, в Ранино, хорошо видимом, среди немцев поднялась суматоха.

До них дошел рев танковых моторов, и они вынуждены были спешно перестраивать боевые порядки. Их артиллерия перестала громить Королево и перенесла огонь на рощу, где находились батальоны Чернякова. Стреляли даже орудия прямой наводки, которых немало находилось в Ранино. Однако это уже не могло задержать атаки. Над дымной пеленой, окутавшей лес, взвились красные ракеты. Танки вырвались на открытое пространство и, стреляя с коротких остановок, двинулись на Ранино. Стрелковые цепи, несмотря на огонь, поднялись дружно. Велико было воодушевление бойцов, поддержанных такой техникой.

Разрывами вражеских снарядов и гусеницами машин была перебита и порвана в разных местах проводная связь. Еремеев ругал на чем свет стоит и связистов, что до сих пор не могли разобраться, где концы своих и чужих порванных проводов, и танкистов, подошедших без предупреждения, и начальство, приславшее их в самый последний момент перед атакой.

— Связь, — стонал он, хватаясь за голову, — связь!.. Каким чертом передавать команды?

Ответа не было. Своя артиллерия без связи не могла помочь атакующим с закрытых позиций, а он, комбат, не мог распорядиться ротами. И тогда он выскочил из щели и, размахивая пистолетом, очертя голову бросился вслед за бойцами. Он не знал, что будет с его батальоном, с ним, но, если невозможно руководить, помочь, надо быть вместе, чтобы никто не посмел сказать: «Вот, послал нас на верную смерть, а сам отсиделся в щели...» Надо было находиться там, откуда удобнее управлять боем! Ни впереди, ни сзади, а там, где нужно для пользы дела!

Еремеев бежал вместе с бойцами и кричал: «Вперед!» Пусть грохот и выстрелы заглушали его голос, но зато люди видят, что командир с ними. Значит — все в порядке, значит — ворвутся в деревню.

Пронзая вечерний воздух тысячами игл, заблистали трассирующие пули, заткав все пространство перед деревней. Бойцы залегли, словно уперлись в невидимую колючую стену. Пулеметный огонь оторвал живое тело батальона от броневого щита, а снаряды рвали и калечили людей, искавших защиты у земли. Техника навлекла на себя такой шквал огня, в каком еще не бывал батальон Еремеева.

Заметив, что противник положил стрелковые цепи, танкисты не решились врываться в деревню. Заколесив по полю, машины ввязались в огневой бой с противником. Лишившись стремительного порыва, подвижности, танки потеряли свое преимущество, превратились в мишень на поле боя, и враг не замедлил воспользоваться этим. С визгом, скрежетом ударил противотанковый снаряд в броню. Как струя из брандспойта, на десяток метров брызнул фонтан искр. Шапка пламени, сорвав башню, взлетела над погибшей машиной.

Атака была отбита, батальоны залегли перед деревней. Первый раз в жизни Чернякова так беспорядочно, комом, начался бой. Он не подозревал, что Ранино, где накапливались силы противника для контратак на Королево, было для него орешком не по зубам, будь даже танков вдвое больше, а времени на подготовку целый день... Бой еще продолжался, артиллеристы, наладив связь, давили огневые точки, гремели орудийные выстрелы, огрызались огнем остановившиеся танки. Но стройный механизм полка, созданный для боя, работал вхолостую. Выпало одно звено из неразрывной цепи — залегла и не подавала признаков жизни пехота...

Черняков, подавленный, хмурый, молча стоял в траншее. Он-то хорошо знал, что пехоту вторично под такой огонь не поднять, а без нее, как костер без новых дров, угаснет и бой. Надо было что-то делать. Он жестом подозвал к себе Крутова.

— Пойди, — ему тяжело было говорить, — узнай, что с людьми? С комбатами? Пусть окапываются!..

Из дивизии уже несколько раз нетерпеливо запрашивали обстановку Черняков подошел к телефону, когда запрашивал «сам» — Дыбачевский.

— Ну, что у тебя, почему не докладываешь?

— Плохи дела, отбита атака. Усиление дали в самую последнюю минуту, когда я не имел времени организовать взаимодействие. Я за два дня не потерял столько, как за этот час, — пожаловался Черняков.

— Ничего, за ночь всех соберешь. Они у тебя порасползались, и только. Поговори с людьми, подбодри, возможно, повторять придется. Да не забудь, представляй всех отличившихся к наградам. Сам хозяин велел, — утешил его генерал.

— За что же представлять? — недоверчиво спросил Черняков. — Хоть бы деревню взяли — другое дело!

— Не в деревне соль. Раз говорю — значит, знаю...

Черняков собрался было положить трубку телефона, как Дыбачевский снова позвал его.

— Минутку, — сказал он. — С тобой сосед хочет поговорить.

На другом конце провода кто-то кашлянул в трубку, и незнакомый голос спросил:

— Ну скоро там? С кем говорю?

— Черняков слушает!

— Я Безуглов — сосед! Это ты наступал?

— Да, меня били, — с горькой иронией подтвердил Черняков.

— Небитым — грош цена, те не воюют. За выручку — спасибо. Долг за мной, запиши, — трубка замолчала.

Атака батальонов Чернякова на Ранино предоставила передышку полкам Безуглова в Королево, первую за долгий день.

Ночь прошла беспокойная, в беготне, в сборе подразделений, потрепанных боем. Потери были, но не такие, как ожидал Черняков. Маленькая шанцевая лопатка дала защиту тем, кто с нею дружен.

В лес подъехали кухни, засуетились старшины, забренчали котелки. Жизнь шла своим чередом.

— ...Почему не наливаешь двадцать семь?

— А сколько ты супу взял? Девятнадцать?

— Это мое дело, а ты мне выдай по сто граммов на всех, как по строевой числится...

— Строевая утром была подана, а сейчас ночь!

— Может, я за помин души хочу выпить, тебе-то что?

Крутов не дослушал, чем кончился этот разговор у кухни: он искал Еремеева. Нашел он его в широкой щели, накрытой плащ-палаткой. У коптилки, склонясь к аппарату, сидел связист и ковырялся отверткой в телефонной трубке.

Еремеев разговаривал с командиром роты, который стоял, пригнувшись, и загораживал вход. Вот он повернулся и ушел Крутов протиснулся в щель. При скудном свете он увидел на щеке Еремеева темную засохшую струйку крови и кусок бинта, высунувшегося из-под шапки.

В душе у Крутова что-то шевельнулось. «Славный ты человек, Еремеич, — хотелось ему сказать комбату. И еще хотелось обнять его за плечи по-дружески, — ведь мы товарищи, за одну стропу держимся, чтобы приблизить победу. Зачем же нам дуться друг на друга?» Но память о недавней ссоре не позволила ему этого сказать. Стараясь казаться спокойным, он спросил:

— Слышали? Завтра опять наступаем!

— Знаю, — ответил Еремеев, — уже сообщили!

Крутов достал из планшетки карту.

— Где ваши подразделения, показывайте, да пойду проверять!

Они склонились над картой, касаясь друг друга шапками.

В лучшем деревенском помещении разместился генерал Гольвитцер — командир корпуса. Массивный стол с резьбой и потемневшей от времени фурнитурой, кресло для собеседника, ряды стульев у стен. Сейф в углу. Кабинет генерала обставлен с подчеркнутой скромностью. На полу — тяжелый ковер. Офицерские сапоги выбили на нем приметную тропку к столу.

Гольвитцер любил охотиться в своем поместье: как дань этому небольшому увлечению, на стене висели небольшая, написанная в старинной манере картина, изображающая сценку охоты, и серия фотоснимков. На фотографиях — обширные поля, рощи, парк, помещичья усадьба с газонами и шаровидно подстриженными кустами. Это память об имении Кугген — родовом поместье Гольвитцера в Восточной Пруссии — образцовом хозяйстве даже для Германии. Вся обстановка кабинета, до фотографий включительно, неразлучно следует за хозяином по дорогам войны.