Преображенцы изготовились к бою. Царь с царицей и со всеми бывшими при нём вельможами были взяты в охранительное кольцо.

   — Не поляки ли вознамерились совершить диверсию? — предположил бледный от волнения Головкин.

   — Ежели то разбойники — отобьёмся с лёгкостью, — успокаивал Пётр. — А дворянин Пётр Михайлов — кому он надобен? Турок нас не взял, шляхта поостережётся. — И со смешком добавил: — Король Август ужо выручит.

Пыль мало-помалу рассеялась. Засверкало золотое шитьё, заколыхались плюмажи на шляпах — сытые всадники на сытых конях.

Преображенцы расступились без команды. То был королевич Константин и с ним польские вельможи: гетман Людвик Константин Потей, сенаторы и две амазонки, две блистательные дамы — пани Сенявская и пани Потеева со многою свитой.

Пётр вышел из кареты, всадники спешились и преклонили головы. Лишь дамы продолжали горделиво восседать на своих вороных конях.

   — Премного благодарен за встречу, — с усмешкой молвил Пётр. — Дворянину Петру Михайлову столь пышная депутация не положена. Видно, некий слух наперёд меня бежал и сверх меры наплёл. Ну да ладно: сказывайте, где же его величество король?

   — Его величество король-отец недомогает, — отвечал Константин, — и не отважился пуститься в дальнюю дорогу. Он полагает за счастье лицезреть ваше царское величество в Варшаве.

   — А пока милости просим в Жолкву! — звонко выкрикнула со своей высоты гетманша Сенявская.

Пётр подошёл к смирно стоящей лошади, неожиданно обнял молодую женщину за талию и бережно спустил на землю.

   — О, ваше величество, вы, как всегда, непредсказуемы и прекрасны, — защебетала пани Сенявская, успевшая разомкнуть руки, которыми невольно успела обвить шею Петра. — Отныне я стану похваляться, что русский царь носил меня на руках.

   — К вашим услугам, пани, — галантно отвечал царь. — Готов носить не токмо на руках. Ведь мы с вами добрые знакомые.

— О да! И между нами не может быть церемоний, — задорно сверкая глазами, проговорила пани Сенявская, последней фразой давая понять, что благосклонность её простирается столь же далеко, сколь и прежде. — Я не в силах забыть расположения вашего величества, равно вашего милостивого внимания. Жолква, которую вы успели полюбить, ждёт вас.

Да, Жолква была весьма памятна царю. Здешний замок с многочисленными службами, с живописными окрестностями не раз привечал Петра в прошлые годы. Здесь царь сходился с Меншиковым, Шереметевым и Григорием Долгоруковым, сюда пожаловало великое посольство конфедератов: краковский воевода князь Вишневецкий, мазовецкий воевода Хоментовский, литовский маршалок Волович, здесь бил царю челом гетман Мазепа, ещё только замышлявший свою измену.

Жолква помнила многое и напоминала о многом. Однако нынешний приём превзошёл все прежние. Хозяева старались вовсю улестить высокого гостя, как видно, по наущению короля Августа, и вели себя непринуждённей против прежнего.

Царь ныне явился не триумфатором — весть о баталии на Пруте, о том, что царю пришлось стать просителем и принимать условия мира, заклав на его алтаре крепости и города, докатилась сюда и многажды перемывалась. Жаждали подробностей. Надеялись кое-что услышать из уст самого царя.

Но женщины... Более всех усердствовала пани Сенявская — изящная, ласковая, острая, обольстительная. Екатерина к столу не вышла — сказалась недужною. Зная, сколь много у неё прекрасных соперниц, она решила уступить им поле битвы и доставить своему повелителю удовольствие. И то сказать: царица была на седьмом месяце.

Застолье было, как всегда, великокняжеским, Лакеи не поспевали с переменами блюд. Коронный великий гетман Адам Николай Сенявский, председательствовавший за столом, то и дело возглашал тосты за здоровье и благополучие высокого гостя и его окружения.

Пётр отвечал немногословно. Он понимал, что хозяева ждут от него хотя бы краткого поминанья о горестных обстоятельствах на Пруте. И злорадно думал: «Хрен вам, не помяну, не обмолвлюсь!»

Великая неловкость охватывала его при воспоминании об одном-единственном дне там, на Пруте. О нём он не вспомнит, а лучше сказать, ни за что не захочет вспоминать. Он похоронит его в своей памяти, в самых её глубинах. Тому дню — дню его малодушия — осталось не более трёх свидетелей: Семён Пискорский, Пётр Павлович Шафиров и Алексей Макаров. Все трое будут немы. Все трое — верные люди.

Лишь один из них знает об его завещательном письме Сенату, где он предлагал выбрать себе преемника из достойнейших, ежели уделом станет плен. Слава Богу, он изъял его и сжёг на костре, когда визирь согласился на мир.

Другой — Шафиров — ополчился, когда царь потерял голову и в своих письменных пунктах соглашался на любые уступки, даже на отдачу Пскова, не говоря уже о Лифляндах, Курляндах и прочих землях, отвоёванных у шведа; словом, на всё, «кроме шклафства». Страшный призрак этого «шклафства» грозно маячил перед царём: он бы не перенёс столь великого позорища. Слава Богу, Шафирову удалось выторговать мир с малыми потерями, и всё обошлось.

Никогда никому не обмолвится он о той страсти. Свидетельства — бумажные — утонут в пучине архивных бумаг. Туда им и дорога!

Меж тем колкая пани Сенявская взялась, видно, его во что бы то ни стало разговорить. Она понимала: то, на что не решатся мужчины, может вытворить она, хозяйка, обольстительная женщина.

— Не знаю, слышали ль вы, ваше царское величество, в тех краях, откуда возвращаетесь, заповедь пророка Мухаммеда: женщина — земля, которую мужчина может вспахивать как ему вздумается. Ваша царственная супруга, как говорят, могла бы подтвердить это, будучи в тамошних обстоятельствах. Я предлагаю не возвращаться более к разговору о военных обстоятельствах, ибо он, как я вижу, вам неприятен.

   — Естественно, — торопливо подтвердил Пётр.

   — Так вот, предлагаю поговорить о пахоте, о мужской пахоте, ибо тема эта близка нам всем.

Пётр невольно усмехнулся. «Ну и бестия! — подумал он. — Эта резвая штучка заставляет поёживаться своего осторожного супруга. А рогов-то у него, рогов, ровно у оленей в его охотничьих угодьях!»

Пётр намеренно не торопился с ответом. Он вспомнил, как предавался сладостным утехам с прекрасной пани Зофьей. Тогда он в самом деле пахал как хотел — женщина вызывала его на эту пахоту, она требовала: глубже, глубже, глубже.

Что ж, он ответит ей: его царица — достойная избранница.

   — Господа милостив: он дал мне супругу но нраву, характером истинную царицу. Я вознаграждён за всё прежнее, а грехи отпущены иерархами церкви. К тому же то были маловажные, притом сладкие грехи с достойными моего внимания особами.

Сенявская испытующе глянула на него. Она, эта язва, понимала его намёк, но вовсе не собиралась прикусить язычок.

   — Право, не знаю, что думать про обещания царствующих особ, — капризно произнесла она. — Шведский король Карл обещал устроить нашим дамам пышный бал в столице России, и как только мы собрались в дорогу, сбежал к туркам в Бендеры. Ваше царское величество обещали нам, что Константинополь будет у наших ног. И что же?! Чем всё это кончилось?!

Истинно бесовка! Пётр невольно залюбовался Сенявской: она, разрумянившаяся, ослепительная в своём вызове, дерзко глядела на него в ожидании ответа. Что ж, он ответит как должно.

— Ежели бы вы, сударыня, ясновельможная пани Сенявская, облачились в генеральский мундир, мы бы с вами бессомненно завоевали Царьград. Но у меня, к великому сожалению, были такие ненадёжные союзники, как, например, его величество король Август, как ваш почтенный супруг да и слишком многие прочие. Потому и претерпел жестокую конфузию. И получил урок: сколь опасно полагаться на союзников. Особенно на тех, кои большею частью полагают вести битву не на ратном поле, а на поле любви. Они же на нём и сеют, и пашут, и жнут. А теперь, дамы и господа, позвольте откланяться: дорога зовёт.

С этими словами царь вышел.

Впереди лежала дорога. Одна ли? Нет, великое множество дорог, звавших и манивших непрестанно.