Барабаны, флейты, рога и рожки выпевали немудряще и нестройно. Полки шли с развёрнутыми знамёнами и штандартами. Колыхались двуглавые орлы, Георгий Победоносец, Николай Угодник, осеняя и печалясь...

Христолюбивое воинство шло в отвод. Лица обгоревшие, чёрные, ровно турки, осунувшиеся, измождённые, заросшие — пришлось претерпеть, да, много выпало лиха. И голодали, и холодали, и плавились от нестерпимого жару, и ходили на краю погибели...

Шли преображенцы, семёновцы, астраханцы, ингерманландцы, новгородцы и многие другие, шли гренадеры, фузилёры, драгуны, вели лошадей в поводу, жалеючи скотину, — кожа да кости. Конь — не человек, столь долгой бескормицы не вынесет.

Лица же были просветлены — шли домой. Домой! Нашлась и сила, взялась и бодрость. И хотя путь лежал тысячевёрстный, но Господь упас, а впереди не было крови, не было войны.

Царь Пётр как бы опоминался. Напряжённое ожидание, не отпускавшее его в те дни, когда Шафиров вёл переговоры в турецком стане, ожидание самого худшего и даже внутренняя готовность к нему, — всё это наконец кончилось.

За эти два дня царь спал с лица: округлое, оно как-то вытянулось, щёки втянулись, запали и глаза, казалось ставшие меньше, усы топорщились, словно худо приклеенные, и кое-где вызмеились седые волоски.

Претерпели все, и наравне со всеми претерпел царь Пётр. Наравне? Кто сказал? Он претерпел куда более всех. Потому что знал: ему держать ответ за всё перед Господом и Россией. Он недоглядел, недодумал, не соразмерил.

Приходил в себя. И только теперь мог сполна оценить свою царицу. В тяжкие дни она вела себя как воин. Не пряталась при канонаде, не искала защиты у царя. А в минуту крайней опасности приказала подать заряженные пистолеты и носила их при себе. Можно ли забыть, как собирала она драгоценности для выкупа из плена.

   — Знаешь, Катинька, что я решил?

   — Что, мой господин и повелитель?

   — Вот возвернёмся мы, и по миновании сих горестей осную я орден Свобождения в честь покровительницы твоей святой великомученицы Екатерины. И в твою честь, матушка. Как жертвовала драгоценности свои и других призвала для выкупу нашего из визирского пленения. И будет сим орденом награждаться дамская доблесть. Первые кавалерии тебе вручу. Заслужила. Прикажу девиз выбить: «За любовь и отечество».

Екатерина вспыхнула. Если иной раз ей казалось, что царь охладевает к ней, что вершина их любви уже миновала, то после этих слов она поняла: нет, всё ещё впереди. И главное — впереди.

Припала к рукам царя, жадно их целовала: огромные огрубелые ладони, длинные пальцы. Слов не было, да и нужны ли были слова.

Пётр глядел на неё с нежностью, благодарно. Потом сказал:

   — Зело устал я, матушка. И кажется, спал бы да спал — после долгих бессонных ночей.

   — Буду покой ваш оберегать, государь мой. Дабы опамятовались вы после сего испытания.

Армия шла как бы через турецкий строй: по приказу великого визиря устроено было провожанье. Предлог сказан был такой: оберечь от татарских бесчинств. Татарове и впрямь бесчинствовали — пытались отсечь сколько-нибудь от обоза, вихрем наскакивали и тотчас отлетали.

На самом же деле устроили догляд.

   — Высматривают Кантемира и Савву Владиславлева, визирь желает их изловить и представить в оковах султану, дабы преданы были мучительной казни — посажены на кол, — доложил боярский сын Тодорашко, из свиты Кантемира. Он был в тайных сношениях с одним из белюк-баши. Тот ему и выболтал: за оных господ назначена большая награда: кто укажет, получит пять тысяч червонных. А кто доставит их в турецкий лагерь, того озолотят.

Пётр сказал Макарову:

   — Прикажи всех людей Кантемира и Саввы надёжно попрятать в обозе.

Макаров подсказал:

   — Господаря Кантемира да Савву для надёжности сугубой хорошо бы укрыть средь фрейлин государыни царицы. Турок на гарем не посягнёт — он для него священ.

Пётр усмехнулся:

   — Стало быть, и у меня гарем, как у султана Ну что ж, для сего случая и гарем пользителен. Ведь я дал слово князю Кантемиру сберечь его и не изменю, лучше уступлю туркам землю до Курска: мне останется ещё надежда возвернуть её, а коли слово нарушишь — того не возвернуть. У нас ничего собственного нет, кроме чести, коли её потеряешь — перестанешь быть государем.

Шли скорым маршем: никого не надо было подгонять, бежали как от сраму. Кормились как могли. Варили диковинную кашу из сарацинского пшена, по-другому именуемого рис — прежде никто такой не едал, а был то визирский презент. Ели турецкие сухари. По-прежнему шла в котлы конина от палых и измождённых лошадей.

Кантемир, скрывавшийся среди семёновцев, водворился в одной из царицыных карет вместе с Феофаном, бывшим при нём за толмача. Решено было выдавать их за евнухов, стерегущих царёв гарем, чем Пётр немало потешался.

   — Монаху быть оным евнухом пристало, но каково князю, столь чадолюбивому.

Турки же, стоявшие строем на всём пути отвода армии, как бы ненароком заглядывали в кареты и повозки, острыми глазами ощупывали ряды. Царицыны же кареты сопровождал конный эскорт. И турецким соглядатаям ходу туда не было.

Кантемир был защищён, бояре его, из тех, кто пожелал следовать за ним, перенаряжены в российское воинское платье. Савва загодя отправлен в польские пределы. Оставалось несколько потерпеть, когда турок отстанет, в крайности до тех же Сорок. От татар, досаждавших во всё время пути, отбивались без потерь.

Меж тем пришла важная бумага от Шафирова, закреплявшая мир, — султанская грамота, собственноручно переведённая Петром Павловичем.

«Салтан Агметь, сын салтана Магметя, всегда победитель. Знак высочайший, пречестнейший, превысокий, императорский. Понеже славнейший первый министр, справитель, согласитель, обладатель народа, превысочайший везир, главный фёлтьмаршал и всесовершенную власть имеющий Мегметь-паша, которого всемогущий Бог да прославит вовеки и умножит его силу, со всеми моими победительными войсками при реке Пруте, на поле, именумом Хуш, с московским царём и его войском сошёлся, и был случай для бою, однакож вышеречённый царь с своей стороны прислал своих наместников полномочных для мирных переговоров, и помянутой мой наместник, всесовершенную власть имеющий, после многих мирных разговоров о пунктах, пактах и кондициях, помощию Вышнего междо мною и моею Высочайшею Портою... и междо царём московским... мир учинили... о том нашему императорскому величеству донесено. И нашему императорскому величеству оные пункты и пакты угодны суть...»

— А вот это и есть главное, — обрадовался Пётр, прочитав бумагу, — что салтану сии пункты угодны суть! Сквозь многие словеса к сути еле продрался. А подканцлер наш, вижу, с визиром спелся. Что ж, сие нам во благо.

Наконец смог царь полностью распрямиться во весь свой саженный рост. Наконец душа освободилась от гнёта. Сомнения, мучившие его во всё время похода, нараставшие с каждым днём, по мере приближения к турецким пределам, стали мало-помалу отсыхать, отпадать. Одно вывел изо всего случившегося: опасно быть легковерным. Опасно полагаться на других, объявляющих себя союзниками. Обман, всё обман, если не сказать вероломство. И он, царь и великий князь, хорош: поддался словесным обольщениям, укрылся в бумажных крепостях. Слова они к есть слова. Не более того. Одним словам веры нет.

Ощущение опасности отпало. Теперь Пётр чувствовал себя обманутым. Ежели обманут простолюдин — это одно, в этом особой беды нет. Но был обманут он, царь, владыка могущественного государства.

Эта мысль точила его неотступно и невозбранно. Обман был ему всегда ненавистен. Он имел право на легковерность: это право государей, которых не дерзали обманывать ни подданные, ни другие потентаты: обманщика неизбежно ждало суровое наказание.

И вот его легковерие, даже доверчивость были посрамлены. Равно и самоуверенность, явившаяся после Полтавы... Век живи, век учись — воистину так.

«Господь наказал меня за многие грехи, — думал Пётр. — Ноне я выучился, всякий раз стану вспоминать Прутскую баталию. Но отчего же турок столь легко отступился? Не единой же ловкостью Шафирова, его дипломатическим даром то учинилось?»