Но как можно о ретираде, коли весь крещёный мир на тебя с надеждою и верою взирает?! Коли ты столь тяжкий путь проделал с упованием на Господний промысел да на славу российского воинства, столь много побед одержавшего...

Пётр выругался — громко и смачно. За себя и за всех. Все кругом виноваты. Да теперь поздно локти кусать. Надобно воодушевиться да и идти напролом.

Он зевнул — протяжно и с подвыванием. Устал за день от всякого многого, прежде всего от беспокойных дум. Погрузиться с головою в сон, может, он всё скроет.

   — Вы свободны, господа, — сказал в темноту, ибо господ кругом, казавшихся тенями, было немало. — Ступайте спать. Утро вечера мудренее.

Уснул тотчас же — стоило положить голову на подушку. Но среди ночи вдруг пробудился, словно кто-то растолкал либо труба внутри протрубила. Час был неурочный — близ двух.

Пётр долго лежал, дожидаясь сна. Но сна не было — отлетел напрочь. Надоело ворочаться. Он поднялся и, перешагнув через храпевших у порога денщиков, отправился в свой «гарем» — на половину царицы.

   — Катинька, — вполголоса позвал он, не очень-то надеясь, что с первого раза пробудит Екатерину. Но сон её был по-женски чуток, как бывает он чуток у матери либо у любящего существа.

   — Ай, — откликнулась она ещё сонно. Но тут же встрепенулась. — Вы, государь-батюшка? Ступайте ко мне.

Она была вся тёплая, мягкая, вся какая-то успокоительная и уютная — и Пётр на мгновенье забыл, зачем он здесь. Руки её тотчас обвились вокруг его шеи.

   — Государь мой, батюшка, господин великий, иди ко мне, иди, — приговаривала она жарким шёпотом. — Позабудешь заботы — сниму их, сниму, как не снять, бесценный мой, царь вечный, повелитель, — частила она, уже вся готовая к ласкам, уже как бы и не спавшая. — Знаю, томит тебя, многие докуки томят. Иди же ко мне, иди, — она обвилась вокруг него, словно вдруг стала с ним вровень, в целую сажень, тело её обжигало, оно было гибкое и какое-то бесконечное, и не две руки, а по крайности четыре, казалось, обнимали и смело захватывали себе всё с любовной бесцеремонностью, всё сильней и сильней возбуждая его.

   — Войди в меня, войди, Богом создана для тебя, для твоего удовольствия, владыка мой, всё во мне для тебя...

Она ластилась и стонала, дыша всё учащённей. Наконец их дыхания слились в одном долгом и немыслимо сладостном выдохе, и тела сотряслись в конвульсии.

   — Ну! Ты! — выдавил Пётр и отвалился. Он долго не мог отдышаться. Женщина терпеливо ждала, покамест её повелитель не обретёт ровное дыхание. Ждать пришлось долго.

Екатерина догадывалась: не для любовной утехи пришёл к ней царь среди ночи. Искал утешения от тяжких дум и забот.

   — Томило меня, — наконец выговорил он. — Сна не стало. Боюсь, матушка, сбудутся мои худые предвестья.

   — Те предвестья нечистый наслал, — торопливо заговорила она. — Он, окаянный. Не пускайте его к себе, государь мой. Гоните и забудьте!

Она уговаривала его, как мать уговаривает дитя — не бояться страхов, темноты, быть разумником, давать отпор забиякам.

Пётр невольно улыбнулся — столько горячности и истовости было в её уговорах.

   — Отводишь от меня докуку. И впрямь полегчало. Искушает меня нечистый. Верно говорят: пусти чёрта в дом, не вышибешь и лбом. Он это, он напустил на меня гордыню: пошто не согласился на замирение с турком.

   — Батюшка царь, господин мой, — со страстью проговорила Екатерина. — Мнится мне, то искушение миром нечистый наслал. И не собирался на самом-то деле турок мириться, иначе не единожды гонцов своих бы заслал. От нечистого то искушение было, от него, окаянного! Осените себя крестом, повелитель мой.

И, подавая ему пример, она трижды осенила себя крестным знамением. Пётр покорно последовал ей. Эта литвинка приняла православие с той же истовостью, с какой отдавалась ему. В ней словно бы ничего не осталось от лютерки, словно бы всё научение пастора Глюка стёрлось как след на воде.

   — Точно знаю: одолеем мы нечестивца, с мыслию о Полтаве добудем викторию.

   — Что толку поминать то, что давно ушло и в реке забвения сплыло, — отозвался он. — Далече мы от наших пределов, и нету нам должной помощи.

   — И Полтава была далече от пределов, — резонно возразила Екатерина, в который раз удивив его своей находчивостью.

Да, он сделал единственно верный выбор! Его царица была под стать ему. Она была разумна, утешлива, скромна, легконога, храбра, вынослива, быстра и находчива.

Пётр отправился к себе совершенно успокоенный. Меж тем денщики и гвардейцы подняли переполох: государь исчез!

   — Вот-вот, проспите вы меня, дурни, — добродушно пробурчал он. — В другое-то время устроил бы вам нагоняй. Молитесь за здравие государыни царицы — она вас спасла.

И, оставив их в недоумении, отправился досыпать.

Заря была ещё где-то далече, когда вдруг невдалеке от лагеря затрещали выстрелы и послышались невнятные крики.

Лагерь всполошился. Гвардия выступила вперёд» драбанты взяли в кольцо палатки царя, царицы и министров.

— Экая незадача: только лёг — поспать не дали. — Пётр выглянул из палатки и приказал дежурному сержанту: — Скачи туда, где палили, да выясни причину переполоха. Возвернись не мешкая, доложишь.

Ждать долго не пришлось. Сержант возвратился и доложил, что ретируется кавалерия генерала Януса, у коей завязалась стычка с преследовавшими её конными турками. Генерал скоро явится пред очи его царского величества и обо всём доложит самолично.

Януса пришлось ждать долго. Перестрелка и крики продолжались, то приближаясь, то удаляясь. Лагерь пребывал в напряжении, все изготовились к отражению возможной атаки.

Тьма постепенно редела, утро наступало со своей обычной неумолимостью. И шум стычки затих. Деревья стали обретать привычный вид, утратив ночную таинственность. Вот уже первые птахи стали пробовать голос, пока ещё робко перекликаясь.

Наконец из-за дальней кромки леса выглянул багровый край солнца, и мир вокруг тотчас стал привычен. Ждали вестей от генерала Януса фон Эберштедта. Волнение мало-помалу улеглось, уступив место чуткой настороженности.

Янус — один из иноземных наёмников. Средь них — разный народ: занятые лишь выгодой и искатели приключений, храбрецы и полонённые личностью царя. Из каких был Янус? Пётр особо к нему не присматривался, как не мог присматриваться ко всем тем, кто вступил в русскую службу. Янус был родовит, выслужил генеральский чин — чего ж ещё?

Армия вставала на ноги. Своих природных офицеров недоставало. Боярские да дворянские недоросли бежали службы: им сладко елось да сладко спалось в родовых вотчинах. Никакая наука к ним не приставала: ни лаской, ни таской.

Янус же был истинный Янус — двулик. На военных советах говорил дельно. Однако в Лифляндии себя не показал и военачальнического пылу не обнаружил. С кем, однако, не бывало: вон и Шереметев не раз давал маху.

И всё-таки царь был уверен в Янусе. Дана ему в команду дивизия — восемь тысяч драгун. Это ли не сила! С нею, полагал Пётр, можно было сбросить переправившихся турок в реку и разорить самое переправу.

Но, похоже, неприятель снова начал теснить драгун. Шум боя то затихал, то снова возобновлялся. Наконец наступила передышка. Показались одиночные всадники. Их становилось всё больше. У отступавших был потрёпанный вид.

Где-то в отдалении бой всё ещё шёл. Исход его был неясен. Янус прислал адъютанта с докладом: в двух милях от лагеря — главные силы турок, успевшие переправиться на правый берег.

   — Генерал барон Денсберг, — Пётр нетерпеливо передёрнул плечами, что означало и неудовольствие и раздражение. — Поднимайте дивизию и отправляйтесь с нею подкрепить Януса.

Поздно! Явился сам Янус в сопровождении своих генералов: Волконского, Видмана, Вейсбаха, Ченцова и де Бразе. Они спешились, Янус подошёл к Петру. Он был ненатурально бледен — то ли от пережитого, то ли от ожидания царской выволочки.

   — Позвольте доложить, ваше царское величество...