Верно ли он поступил, не ухватясь за нитку мирных переговоров? Вот и из Царьграда конфиденты доносят, что благомысленные турецкие вельможи стоят за мир с Россией, что народ турецкий против войны. А единоверцы? Судя по письмам и прошениям, притекающим от сербов, греков, мунтян и других народов, они сами хотят помощи и заступления от православного царя.
Димитрий Кантемир уже слабеющими руками держал своё княжество. Порой Пётр испытывал что-то вроде неловкости: господарь подвергался смертельной опасности, связавшись с ним. И не только он — всё боярство, все привилегированные классы, духовенство: турки были мстительны и жестоки, рубили головы, не разбирая правых и виновных. Ведь это была их райя — их стадо. А со стадом не больно-то церемонятся.
Оказалось, турки отдали Кантемиру престол с условием, что он захватит и доставит им господаря Брынковяну, подозревавшегося, и не без оснований, в тайных сношениях с Москвой: на этом особенно настаивал крымский хан. Тогда-де ему будут отданы оба княжества — Молдова и Валахия.
Он поведал об этом Петру в доверительной беседе. Кантемир долго водил турок за нос. Он уверял великого визиря, что притворно предался русским, а на самом деле выпытывает их намерения. Его кредит у турок был высок. Им он был обязан более всего крымскому хану, давно им пленённому. Верили ему, верили и его драгоману в Константинополе Жано. Жано был вхож в диван, министры от него ничего не таили. Всё, что ему удавалось узнать, он переправлял в Яссы. Господарь уведомлял царя.
Теперь игра Кантемира открылась — царь вошёл в Яссы. И визирь наверняка извещён.
Князь сожалел об этом. Он откровенно признался Петру.
— Вам не следовало входить в Яссы, ваше царское величество: мы оба допустили оплошность. Мне следовало продолжать игру и таким образом уберечь княжество от разорения. Пострадал и ваш интерес: я не могу сноситься с визирем и ведать его планы. Вашей армии следовало держаться левого берега Прута и скорым маршем выходить к Дунаю...
Пётр начинал прозревать замысел князя: он полагал отсидеться в Яссах и ждать, чья возьмёт. И потом примкнуть к победителю...
— Полно, княже: игра окончена, — добродушно высказался Пётр. — Всё едино: турку наши сношения открылись. И кто бы ни одолел — тебе не сносить головы. И семейству твоему тоже. Эвон княгинюшка твоя сколь дивно хороша.
Княгиня Руксанда и в самом деле была красавица. Красота её была особой, царственной: тонкие точёные черты лица при слегка смуглой коже, большие выразительные глаза, как два агата, стройный стан. Екатерина рядом с нею выглядела простецкой, особенно её манеры. Правда, она была способной ученицей и много преуспела, но княгиня являла собой образец врождённой породы. Это уж потом Пётр узнал, что была она и в самом деле греческого царского роду.
Всё уплотнялось: время, напряжение, отношения. Всё шло не так, как хотелось бы Петру. И ему, самодержцу, не удавалось повернуть течение событий в благоприятное русло. Он был недоволен всем: генералами, министрами, конфидентами. И собой. Да, прежде всего собой. Он то и дело допускал послабления себе.
А коли себе, так и всему окружению.
Единственная его отрада и утешение — Катинька — его женщина, его жена, сударушка, царица. Она мягко ограждала его, и не её вина, что не всегда удавалось. Сильные её руки заключили царя в кольцо. Они были точно крепостные стены, о которые разбивались почти все ненастья: некие обстоятельства, недуги, люди. Тяжкий ратный труд становился всё тяжче, сомнения подступали всё чаще. Царица Екатерина Алексеевна умела облегчить ношу, всё сильней давившую на плечи царя, норовившую согнуть и сломить его.
Отслужили молебны о даровании виктории христолюбивому воинству над вековечные супостаты, нечестивые агаряне. Враги Христова имени умножались на сей земле. Господь всемилостивый, простри всемогущественную длань свою над нами, твоими покорными рабами...
Многажды повторялось имя Господне. Обращали к нему смиренные молитвы и в Трёхсвятительской церкви, и в церкви Святого Николая Чудотворца, и в монастыре Голия, и в церкви Святого Саввы, и в монастыре Четацуя. Молились в просипи заступления я одоления. Вера была та же и святые те же, лишь церкви обликом своим рознились от российских. Была тут своя лепота, свой манер, я они нравились царю.
Худо спалось Петру в господарских палатах. Просыпался ни свет ни заря. И ложе было покойно и мягко, и тишина благостна, а всё ж неотступные думы о близящемся поединке с визирем не давали покоя.
Утешение — Катеринушка. Мягкие её губы, нежные руки просыпались вместе с ним и творили утреннюю молитву.
Истинно царица? Благословен день, когда пришла к нему покорной, кроткой, любящей. Он не умел склоняться пред богом Любви. Она его научила, растопила суровость сердца.
— Государь мой, господни великий, батюшка царь, — пришёптывала она. И губы её проделывали долгий путь от глаз и лба к шее, ушам, груди, соскам, животу... Всё ниже и ниже — умиротворяя, утишая, вежа, убаюкивая. И он ненадолго задрёмывал.
А потом было второе пробуждение. Разговор о делах, напоминания, благословения. Она его крестила, уходя к себе, на свою, царицыну, половину в господарском дворце.
Давно им не было столь привольно: дворец, просторные покои, истинно царское ложе в алькове, ковры, ковры, ковры. Картины, французские гобелены. Резная дубовая мебель, еда на серебре и фарфоре...
Царя расслабляла дворцовая обстановка: уже приноровился к походному быту, он был солдат, матрос и непритязателен, как они. Однако царицыным негам дворец соответствовал как нельзя более. И в дворцовых стенах её женское могущество осуществлялось во всём его великолепии.
Короткие слова, слова-вздохи, вскрики, стоны... Слова были в промежутках, потом наступало изнеможение, когда не было ни слов, ни междометий, одна только наполненная их дыханием тишина.
Торжественные смотры, обеды, молебны оковали царя по рукам и по ногам. А между тем приходили неутешительные вести как бы в наказание за расслабленность, медлительность, за то, что нежился с Катеринушкой в пышном алькове и забывал про войну. Всё в этом мире отмщается, за всё приходится платить.
Так и на этот раз. Кантемир, оковавший царя гостеприимством, а сам ушедший вперёд с двумя своими Полками, прислал штаб-офицера с доношением: визирь со своей огромной армией перешёл Дунай и теперь движется по левому берегу Прута. Его понтонёры нашли место для переправы и начали навощать мост. А татары уже успели добывать на правом берегу, налетели было на драгун Ренне, но были разбиты и бежали за Прут.
Началось! Пора!
Гвардейские полки были подняты по тревоге. К ним присоединилась дивизия инфантерии Адама Вейде, переправившаяся с левого берега. Пётр сел в седло, вытащил пшату и взмахнул ею. Поход начался.
Царица в мужском платье скакала за своим господином. Она была готова постоять за себя: шпага и два седельных пистолета составляли её вооружение. Скакала, не отставая, сидела в седле как влитая. Пётр не оглядывался, знал — поспеет. Его царица была приспособлена и к тяжким перипетиям. Она была походная царица. Ещё более, чем дворцовая.
Дорога вилась по берегу, стиснутая лиственным лесом. Река была путеводительницей. Дыхание её было слабым, оно едва чувствовалось — жара его сушила. Запалённые кони перешли на шаг. Там, где берег полого спускался к реке, вставали на водопой.
Армии сближались, сторожко пробуя путь, как пробует его путник в незнакомой местности. Ощущение близящейся развязки переполняло Петра. Ему хотелось выйти наконец из неопределённости, такой долгой и так томившей. Пусть бы сражение, пусть!
Остановились на растах — недолгую передышку. Вейде с инфантерией ушёл вперёд. Вперёд ускакала конница под командою генерала Януса фон Эберштедта. Пётр его напутствовал: разведать, сколь много турок им противостоит, верно ли, что вся визирская армия, наладили ль переправу.
Волонтёры Кантемира донесли, что визирь уже почал строить мост. Верно ли это. Ежели, однако, Господь попустил и неприятель переправился, атаковать его и сбросить в реку.
