Что ж, ежели по справедливости, то так бы оно и было. России к Чёрному морю выход надобен, и она должна пробиться к нему всею своею мощью. Но прежде — сладить со шведом, укрепиться на Балтике.

Из доношений Толстого выходило, что салтан Ахмед III опасается России. Стало быть, Карл да крымский хай Девлет-Гирей его науськали. Крымчак — давний ненавистник, в любую драку с русскими лезет. Уговорили небось салтана: сладят-де с царём.

Карл пообещал своё войско выставить. Да ведь заперт его корпус в Померании. Разве что сам король тайным манером пробрался бы туда и возглавил его, вот тогда да, тогда было бы худо. Он отчаянный, этот швед — полез бы на рожон.

Шведы уже привычны жить без короля. И конфиденты доносят: народ-де шведский доволен, что король ихний почти что в плену, хоть и почётном. Стало быть, война отодвинулась до времени. Потому что король Карл — это война. Ничего иного ему не надобно.

Царь все замыслы своих недругов проницал — не больно-то они хитроумны. Знает, как воевать, куда двинуть армию, где держать оборону и где делать вылазки. Знает, откуда ждать удара, как его отвратить. Но это всё — общее знание, из обозу да при гладкой дороге.

Но вот дорога испортилась, и план постигла порча. Вышло сильное замедление с движением полков. Хотели прежде турков поспеть в земли мултянские да волосские, упредить великого визиря, собрать единоверных под российские знамёна.

А что вышло? Худа и опасна оказалась дорога от разлития вешних вод. Господь помог — едва успели переехать по льду чрез реку Припять. А как переехали, лёд взломало, и река пошла.

В местечке именем Высоцк снова приключилась болезнь его царскому величеству. Выхаживала его царица Екатерина Алексеевна с доктором Яганом Донелем.

Обошлось. Тронулись дальше, в Луцк, где загодя устроен был походный дворец. Въехали туда во вторник Страстной недели.

Всю дорогу царь Пётр томился, не чаял, когда прибудут. Было ему очень не по себе: оттого ли, что претерпели в пути многие тягости, оттого ли, что утрясло, уболтало в карете. Хотелось покою. Хотелось вытянуться во весь рост в мягкой, хорошо устроенной постели с подушками, взбитыми пухлыми Катериниными руками, чтобы угреться наконец возле матушки-голубушки и никуда не ехать. Отлежаться, отсидеться, одним словом. Знать, занедужил царь, коли охватило его такое желание: прежде нетерпение гнало и гнало его вперёд.

Резиденцию, поименованную отчего-то походным дворцом, отвели царю в замке князей Радзивиллов. Покои были просторны и устроены совершенно по-европейски. Говорили, что прадед владельцев замка выписал архитектора и строителей из Италии, дабы строено было по итальянскому образцу.

   — Добрался, слава тебе Господи, — Пётр развалился в кресле и вытянул ноги. Сказал Макарову: — Прикажи подать водки для сугреву и из еды нечто. Министрам скажи: пущай меня не беспокоят, покуда не позову. И ты свободен. Государыню ко мне покличь.

Отвалился, закрыл глаза. Кресло было покойное, княжеское, но хотелось поскорей лечь: манила пышная кровать в алькове. Но прежде следовало потрапезовать.

Вошла Екатерина. Глаза были беспокойны: видела — занедужил её повелитель.

   — Что прикажет мой господин?

   — Потрапезуешь со мною, Катеринушка, полно тебе со своими бабами якшаться.

   — Там, государь-батюшка, депутация от шляхты желает поклониться.

   — Скажи: царь-де устал с дороги да и прихворнул. Пусть завтра приходят. Повару скажи: пусть зажарит каплуна.

   — Не грех ли, мой господин: в Страстную-то неделю Великого поста. Наш батюшка осудит.

   — Грех свалим на поляков: мы с тобою не в России, а в Польше. А в чужой монастырь со своим уставом не ходят. — Благорасположение мало-помалу возвращалось к Петру. И голос, и весь вид Екатерины подействовали на него благостно. — Бог простит, есть охота, спать охота. Притомился я, Катинька.

   — Полячки-то небось тоже пост соблюдают, — не унималась Екатерина: переходя в православие, она с ревностью неофита блюла все заповеди. — Бог у нас один...

   — Бог один, а уставы разные, — улыбнулся Пётр. И признался: — По тебе голоден более, нежели по еде. Охота разговеться. Боязно одному в холодную постель лечь, — он порывисто привлёк её к себе. Она мягко отвела его руки.

   — Погодим, господин мой, всему своё время. Сейчас слуги войдут, накрывать на стол станут.

   — Умница моя, — Пётр подсел к столу, Екатерина обвязала ворот салфеткой, прикосновение её мягких пальцев было приятно ему.

Слуги внесли дымящиеся блюда. Главное украшение стола — подрумяненный каплун ещё скворчал и источал запахи до того дразнящие, что Пётр машинально сглотнул слюну.

Царь много пил и много ел, с жадностью разрывая руками сочное птичье мясо. Жир капал на стол, на камзол, не защищённый салфеткой. Катерина укоризненно глянула на царя, но промолчала: вспылил бы. В конце концов она не выдержала:

   — Господин мой, не вытирайте руки о скатерть, — она заботливо придвинула ему салфетку. — Что подумают о вас хозяева замка.

Пётр махнул рукой — ему было решительно всё равно, что о нём подумают. Он отличался простотой манер мастерового, притом простотой неисправимой, которая шокировала обитателей дворцов и замков, но была по душе простолюдинам, с которыми царь общался на равных. Изысканность никак не давалась ему, этикет был чужд. Иной раз он конфузился, нарушив его, но потом понял: царю дозволено всё. И перестал следить за собой, а тем паче обуздывать себя. Необузданность была его натурой.

Екатерина в отличие от него получила почти что светское воспитание, когда звалась Мартой и служила у пастора Глюка. Господа наказали ей следить за чистотой и порядком, и она ревностно исполняла свои обязанности. Ведь неряшливость, нерасторопность грозили ей изгнанием. Дом пастора — образцовый дом, прихожане должны были брать с него пример: в таковых правилах была воспитана Марта.

И теперь служанка Марта, ставшая по прихоти судьбы русской царицей, стала исподволь, с необычайной осторожностью, подсказанной ей сказочной переменой положения, исправлять простонародные манеры своего повелителя.

То было трудное учительство. Пётр был слишком непосредственной и импульсивной натурой, ни рамки, ни шоры ему не пристали.

Екатерина была терпелива, словно нянька, а лучше сказать, словно мать с капризным и своевольным дитятею. И хоть была она невольницей, пугливо, всё ещё пугливо оценивавшей своё необычайное возвышение, но успехи явились.

Так и в этот раз. Пётр добродушно проворчал:

   — Исправляй меня, Катеринушка. Кто, как не ты, выучит меня манерам.

   — Царь и в манерах должен пребывать царём, — наставительно отвечала она, уловив добродушное расположение своего господина. — Царские манеры у мира на виду.

Вот волшебство превращения! Екатерина держала экзамен на государыню царицу и, похоже, выдержала его. Она старалась стать вровень со своим повелителем, но и его чем-то поднимала до себя.

Пётр это видел и испытывал довольство. Он ни минуты не раскаивался в своём выборе. Его избранница была во всём хороша: и статью, и силой — да, силой она была ему ровней, — и выносливостью. Она была создана для него, для его походной жизни: его Катеринушка, его жёнка, его друг сердешной.

А она строго блюла дистанцию: называла его не иначе как царь-государь, мой господин либо мой повелитель. Она останется покорной рабой, хотя и родит ему четырнадцать детей (в живых останутся только Анна и Елизавета).

Ныне, по существу, всё только начиналось. Прежняя их близость была прерывистой и в некотором роде случайностью. Катерина до поры до времени была всего лить метрескою, одной из многих, с кем мимолётно сожительствовал Царь и кто наградил его «французской болезнью», худо леченной...

То ли водка на него подействовала, то ли в самом деле занедужил, но Пётр был горячечно оживлён. И от взора Катерины это не ускользнуло. Она научилась видеть своего господина не только снаружи, но как бы изнутри. Хоть и аппетит у него был отменный, и водки он выкушал графинчик, но она забеспокоилась.