До Царьграда было ещё далеко.

Митрополит Михаил уже успел пораздобреть и душевно и телесно на своём митрополичьем дворе, в пышном окружении своих, святительских дворян, привык к поварне многоблюдной — утехе его здорового, ещё молодого тела, не потому ли так тяжко стонала душа его в этом дальнем, опасном и трудном походе? Не потому ли, что рядом с ним в одном крохотном шатреце, в одной лодье пребывает светский начальник, боярин Юрей Кочевин-Олешинокий, коему велено ответить пред самим великим князем за сей поход ко Царьграду, а он, боярин Юрья, даже минувшей ночью спал без просыпу, я во сне бороду ухватя, — не потому ли Так неспокойно митрополиту? Нет, не потому...

Разбуженный филином и голосами на берегу, он так и не смог смежить очи. Хотелось ему позвать к себе самого близкого человека, наследника его старого прихода — Мартина, да передумал: проснётся боярин Юрей — слово душевное не обронишь... И тут вспомнилось ещё не ставленному митрополиту Михаилу, как наехал он единожды на Москву, лет пять назад, по зову первопастыря Алексея да великого князя, как поехали они всем клиром соборным в Тверь и там встретился нежданно посол из Царя-града Киприан, посланный самим патриархом Филофеем. Далеко смотрел Филофей, ведал старец, что и московский митрополит последние дни доживает, и послал учёного болгарина, дабы выведал все дела церковные. Но не только церковные дела нужны были послу Киприану — дела большой политики не чужды были ему. Митрополит Алексей не пораз и подолгу беседовал с ним во тверской епископии: сей учёный болгарин, показавший себя знатоком богословия, политики и учения богослова византийского Григория Паламы, чьи книги известны уже были на Руси, — этот болгарин беспокоил владыку Алексея, и беспокойство было не напрасно. Вскоре высокоучёный болгарин был направлен патриархом из Царя-града на Русь уже с новым благословением — в митрополиты. Великий князь выставил заставу и повернул незваного гостя от Москвы к Киеву, поставя в митрополиты его, Митяя, да так скороспешно, что он в монахах-то побыть толком не успел, что и вызвало неудовольствие Дионисия Ростовского. Киприан во Киеве паутину плетёт, ещё на владыку Алексея клясловия строил да в Царьград отсылал, что-де стар стал владыка Алексей, не ведает, что творит. Всё ведал владыка! Всё ведал и великий князь! Спроста ли стремился Киприан на московскую митрополию? Не-ет! Это он хотел да скашлялся со Литвою — вот где корень сотонинокий! Издавна Литва желала единого митрополита иметь с Русью, да такого, коему Литва была бы ближе, и чтобы жил тот митрополит у них. А коль церковная власть уйдёт в руки Литве, тут и власть князя попадёт в тенеты и измельчает, — вот куда метил Киприан с Литвою и с Царьградом. Не бывать тому! Орда после Вожи рада была бы подмять Русь хоть под Литву, дабы повязать Москву пусть единой покуда верёвкой, — всё легче станет бить потом! — да только великий князь Дмитрий Иванович не столь малоумен... В сундуках лежит серебро и злато, грамота к патриарху Нилу...

Митрополит Михаил лёжа перекрестился, вспомнив, что за Филофеем умер и патриарх Макарий, вызывавший самовольно поставленного Михаила в Царьград, теперь там новый патриарх. Какой он? Худо это или хорошо? Хорошо, что не с этим патриархом шептался Киприан, а худо... А что худо, того и сам не ведал Михаил. Выходило так, что всё худо — и что они с великим князем самовольничали, Киприана изобидели да ещё так долго тянули с поездкой в Царьград, но хуже всего было тайное бегство Дионисия. "Презренный лжец! Всех обманул, отца Сергия — тот руку давал за него — в стыд ввёл. Ну, погоди, козёл белобородый, укреплюся на митрополии, тогда не то архимандритом — попом не поставлю! В монастырь..."

И долго терзался митрополит Михаил. Спохватывался, молился, замечая за собою греховные страсти, но так до рассвета и не смежил очей.

Но вот прошуршали чьи-то шаги. Запахло дымом — то повар митрополичьей поварни затворил кашу на донской воде.

В шатёр вошёл слуга боярина Юрьи, одел его. Кочевин-Олешинский дождался архимандрита Коломенского (его тоже одевали), тот пришёл с келарем Ильёй, и все трое стали облачать митрополита Михаила, торжественно, по чину, будто готовились в кремлёвские церкви, а не к молитве на бреге Дона. Дорогие ризы ежедень надевал митрополит, а ещё более дорогие лежали в сундуке, на струге. Сам великий князь одобрил: пусть ведает роскошный Царьград, что ныне Москва — глава городов русских и билою, и казною богата.

После молитвы и завтрака скоро собрались в путь.

В первую лодью сел отчаянный боярин Фёдор Шолохов со своею дворовой служней и боярин поменьше — Степан Кловыня, тоже со служней. При них было пятеро воев. В лодье были припасы: бочки с мёдом бражным, до коего пока не велено было приступать, бочки с икрой, с рыбой солёной. Там же лежали запасные копья, стрелы, сети для ловли рыбы.

На средней лодье были устроены покои митрополита и всех трёх архимандритов: Мартина Коломенского, Ивана Петровского и Пимена Переяславского. Там же цапал бороду боярин Юрья Кочевин-Олешинокий, скучая среди святых отцов и с тоской посматривая на переднюю лодью, где было весело от шуток Фёдора Шолохова. На той лодье пахло бражным мёдом. Тут же, при митрополите, томились без дела два толмача московских, митрополичьих. Один разумел по-гречески и был из церковников, другой — на все руки, из беглых, вроде Елизара Серебряника. Митрополит просил Елизара, но великий князь смолчал почему-то...

Митрополит велел подтолкнуть лодьи и, когда они отошли на стрежень, благословил всех и сел на низкий оковренный столец посреди лодьи. Подумал о спутниках: "И бысть полк велик зело". Потом глянул на всходившее из-за леса солнышко, перекрестился и промолвил:

— В поучении Мономаха сыновьям изречено: да не застанет вас солнце на постели!

Однако солнце недолго держалось над лесом, его заволокло сплошной наволочью облаков. Ветер, не унимавшийся всю ночь, усилился, раскачал волну.

— Ишь, како изухабило Дон-от! — воскликнул боярин Юрья, держась во страхе за бороду.

Он был единственный в сём походном полку, кто не умел плавать, остальных ветер пока радовал. Поставленные в лодьях паруса освободили руки гребцам, а остальных веселили скорым лётом лодей. Слева расстилались низкие луговые берега, безлюдные, таинственные. Порой перелески набегали к самой воде и снова уступали место лугам. В их высоких девственных травах, некошенных с сотворения мира, мелькали порой косматые дикие лошади-тарпаны, или порскнет вдруг от воды стадо диких коз-сайгаков и тотчас изчезнет в саженной траве. Ещё величественней был правый, нагорный берег Дона. Его высокие берега проносились мимо, устрашая всё той же безлюдностью, навесью плетня-ка, дремучим валежником сорвавшихся с кручи деревьев и самим лесом, нависшим над обрывом.

— Ведмедь! Ведмедь! — закричал с задней лодьи боярин Иван Коробьин. Он был там старшим и над братом своим Андреем, и над Нестором Барбиным. В их лодье тоже были запасы брашна: вяленое мясо, хлеб, сушёная рыба, мука... Были там бочки с квасом и мёдом бражным. Был там среди артельных и свой бочонок, не учтённый келарем Ильёй... Весёлая была лодья, не хуже первой, шолоховской.

В распаде берега, в самом устье небольшой речушки — ручья, впадавшего в Дон, когтил рыбу крупный медведь.

— Эка невидаль — медведь! — ответил Коробьину боярин Юрей, но сам подивился, что Коробьин с последней лодьи видит больше, чем видят с первой, а когда тот же Коробьин пустил в медведя стрелу, он только погрозил ему пальцем: не трать стрелы впусте!

И впрямь, стрелы скоро пригодились.

На луговом берегу Дона появились нежданно конники. Не надо было гадать, кго это. Лёгкий султан над аськой сотника увидали сразу в трёх лодьях. Татары визжали, кричали что-то, требуя пристать к берегу, но лодьи шли ходко. Кони легко перегнали их. Сотня татар спешилась, мигом надула свои мешки-каптаргаки, вытряхнув из них кости, сыр, тряпки, и кинулась .на этих мешках наперерез лодьям.