— Эзен!

"И он ещё смеет называть меня великим, как Темир!" — Мамай отошёл к ставке, к чаше с каракумысом, и стиснул зубы: чаша давно стояла на солнце! Он взял чашу, вернулся.

— Эзен!.. — углан Кутлуг осёкся.

Мамай выплеснул ему тёплый каракумыс в лицо.

— Подлый, глупый шакал! Ты рвался по краю оврага, а не по центру крыла русских! Они пропустили тебя и столкнули в овраг, как слепого верблюда! Я привяжу тебе деревянный хвост и заставлю гонять и бить головешками!

— Эзен! Дай мне ещё тьму конников!..

— Я дам тебе тьму конников, но ты поведёшь их на большой полк русских и срубишь их презренное знамя!

Позади углана уже стоял темник кашиков и, оскалясь, держал обнажённую саблю в тёмных подтёках уже застывшей крови порубленных кочевников.

— Возьми остатки чёрной пехоты, остатки нашей, вдохни мужество в тех, кто завяз сейчас в центре, и брось все эти силы на большой полк!

Мамай понимал, что большой полк углану не сокрушить, но надеялся, что удар по нему будет сильным и, возможно, отвлечёт запасный полк, тяготевший к левому крылу русских. Он опасался какой бы то ни было подмоги там, потому что уже наметил главный удар на левое крыло и всю надежду возлагал на тот последний, решающий удар. Если там, на левом крыле русских, удастся проломить брешь, он не пожалеет для победы ничего и бросит туда свой золотой коварный припас — тьму кашиков.

От Красного холма отошли и приготовились к удару последние десятки тысяч. "Неужели и они уйдут туда и исчезнут, как в трясине, в этих тонких рядах русских? Тонких и всё ещё не рвущихся..."

Он вглядывался с холма и не мог точно определить, велики ли потери у князя Дмитрия: горы трупов мешали видеть и сбивали с толку.

Полк правой руки исполнил свой долг: выстоял. Остатки его продолжали стоять, как велено было великим князем, и, прячась за увалы мёртвых, перестреливались с татарами, больше не приступавшими. Но затишье на этом краю мало радовало: в середине, на большой полк, уже вдвое поредевший, кинулись большие и свежие силы.

Михайло Бренок, который волей-неволей исполнял роль великого князя, уже около часа как оказался в первых рядах, поскольку передовые были вырублены. Знамя по-прежнему развевалось над его золочёным шлемом. Ему нет-нет и доносили о ходе побоища на краях — в полку правой и левой руки. Он уже знал, что погибли князья Белозерские, — это он видел в передовом полку, погиб сын бывшего тысяцкого Николай Вельяминов... Сказали, что погиб на левом крыле Лев Морозов. Но тосковать было некогда: сильный удар конницы в лицо большого полка и одновременно охватное движение её смяли передние ряды большого полка. Бренок неожиданно увидал — и обрадовался! — живого великого князя. Он отходил без коня в сторону левого крыла, кровь текла у него изо рта... И ещё заметил Бренок, что латы на груди были измяты, видно, сильным ударом копья. Кто-то рыжий, без шлема, отбился от татарского конника и повёл великого князя к левому крылу войск. "Жив!" — ударила радость, и, уже готовясь встретить татарскую конницу, он понял, что рыжеволосый — это Елизар Серебряник...

Но что-то изменилось в стойкости большого полка. Что — этого Бренок сразу не понял, но, когда принял первый удар копья на щит, когда отбил кривую саблю и поразил одного, потом другого нукера, стало ясно: усталость подкралась и коварно сковывала руки, спину, шею. А кругом снова вскипел ад. Падали те, кто продержался с ним вот уж почти три часа, кто навалил горы трупов...

— Братия! За Русь! Потянем заедино! — кричал оглохшим голосом Бренок, и колол, и рубил, и нырял под страшные удары копий, но одно из них угодило ему в бок, и он замертво повис в стременах.

Тёмно-багровое знамя покачнулось и пало.

Визг радости разнёсся по рядам нукеров. Углан левого крыла горел страстью охотника, чуя, что тут, в сердце битвы, может свершиться желанное — русские побегут, а это и есть победа. Но, видя замешательство а рядах большого полка, видя, что больше не блестит золочёным шлем Бренка, что нет бородищи Вельяминова и, главное, нет знамени, Григорий Капустин, которому велено было с Дмитрием Брянским стоять в запасном полку, свистнул оглушительно и ринулся в самую гущу татар. Дружина опытных воев вела за собой юных кметей, коих набрал по Москве гридник Палладий. Этот встречный удар приостановил татарскую конницу, а чуть позже5 когда Капустин располовинил углана левого крыла, развалив его от плеча до алмазного полумесяца, болтавшегося на золотой цепи, нукеры дрогнули. Передние ряды их, углубившиеся в ряды большого полка, повернули назад и смяли идущих на помощь собратьев. Их били со всех сторон, по всем правилам окружённой рати, которой нет спасения. В пылу схватки Капустин не устоял на месте, как велено было князем и Боброком, он кинулся за отступающими нукерами и, переваливая через увал трупов, выставил себя напоказ — наткнулся на стрелу. Она попала прямо в лицо — ни уклониться, ни перенести этот страшный рубящий удар. Конь тоже рухнул под Капустиным — четыре стрелы вошли ему в грудь и бока, а несколько стрел отскочило от доспехов славного и уже мёртвого тысячника.

Умеют отстреливаться нукеры, отступая...

На правом крыле всё сложилось так, как рассчитал Мамай: самые крупные силы ударили всей мощью на передние ряды князя Фёдора Моложского, в то время, как запасный полк (Мамай видел и радовался этому!) завяз среди поредевших воинов большого полка. И хоть там снова взметнулось великокняжеское знамя, дело было сделано: запасных сил у полка левой руки не осталось.

В ходе всего этого изнурительного побоища не складывалось для русских полков более тяжкого часа. В то время, как на далёком правом краю князь Андрей Ростовской, напрягая силы, отбивался от мелких наездов нукеров и нёс потери от их смертоносных стрел, а большой полк не мог отрядить на помощь ни одной тысячи измождённых воев, потому что Мамай велел держать обе эти точки в напряжении боя лучного и мелких приступов, — на краю, у Зелёной дубравы, в полку левой руки, гибли десятки, сотни и тысячи. Татары старались узким, кинжальным ударом пробить сначала неширокую брешь, оттеснить упорных русских пеших воев от дубравы и, удерживая этот проход, дать дорогу тысячам свежих сил, коим надлежало обойти наконец русских и, смешав их ряды, обратить в бегство, чтобы излюбленным способом вырубить их при отступлении.

Однако и тут получилась заминка: русские стояли! Была смята дружина Фёдора Михайловича Моложского, Сам он со стрелой в боку отъехал к дубраве и свалился там с седла. Боярин Андрей Серкиз собрал оставшиеся сотни и закрыл брешь. Углан правого крыла помнил судьбу своего сотоварища и, чтобы не упустить напряжение битвы, бросил в бой все запасные отряды, предназначенные для прохода и охвата оставшихся потрёпанных русских полков. Силы получились неравные: на каждого русского тут пришлось по четверо нукеров... Андрей Серкиз и его друг Волуй с несколькими сотнями перекрыли путь тьме.

— Братья! Милые! — закричал Серкиз. — Смерть на брани — дело божье! Порушим нечестивых!

И они держались, пока все до единого не были вырублены. Князь Василий Ярославский, один из подколенных князей великого князя Московского, снял свои задние ряды и заткнул ими образовавшееся пространство, но вскоре и они поредели...

В большом полку появился с рыжими прядями из-под шлема высокий ратник на коне и потребовал дружину гридников во главе с Палладием на помощь полку левой руки.

— Пойдём, сынки, там тяжко вельми, а не то — пропало бабино трепало! Скоро за мной!

И Елизар Серебряник увёл юных воев. Ещё издали он с ужасом заметил, что от Красного холма с дьявольским свистом, визгом летела дикая тьма кашиков: Мамай бросил свой последний резерв, свою гвардию! Ещё больше испугался Елизар, когда нежданно наткнулся глазом на великого князя, уже рубившегося снова в передних рядах на буланом коне. В считанные минуты там всё перемешалось: крики, стоны, дикий степной визг, лязг сабель, тяжёлый грохот мечей по железу, и страшное зрелище смерти — разбитые головы, порушенные тела, проклятья, предсмертные хрипы, ржанье и визг раненых коней, скользкие увалы трупов — всё это предстало перед глазами юных воев из дружины Палладия а всё это было так далеко от представления о славных походах древних князей, о коих читалось в летописных сказаниях и слышалось из былин древнего времени, что они, хоть и насмотрелись сегодня за день на смерть сотен людей, не вынесли этого зрелища и невольно повернули коней.