Было ещё сумеречно и туманно. На востоке — ни намёка на рассвет. Птицы — и те ещё не верещали. Всё, казалось, было продумано, только бы не спугнуть... Роса — не лучший союзник в таком деле: далеко по сакме разносится топот, шорохи, голоса...

Выехали натощак. Кони шли по трое в ряд. У реки, в том месте, где накануне стоял со своим десятком Квашня, растянулись вдоль берега и слегка попоили коней. Сами тоже похватали горстями: хороша была вечор осетрина! У перелеска Монастырёв остановил полк. Развернулся, привстал в стременах и вынул меч.

— Назар!

Кусаков подъехал к своему другу.

— Изреки полку красно слово!

Кусаков не ожидал. Он вытаращил на Монастырёва глазищи, потом глянул на плотную застывшую лаву полка и растерялся. Впереди, ближе всех к нему был Фёдор Кошка.

— Фёдор! Ты — тож боярин.

— Ну?

— Скажи красно слово полку!

Кусаков тотчас отъехал к Монастырёву и тем самым опростал место Кошке. Тот мигом вспотел и решил, что, ежели останется жив, никогда не простит Кусакову.

— Дружино Монастырёва! — обратился он к полку и скинул первый груз. Кто ныне пред нами?

— Литва! — откликнулся Тютчев, прищурясь в усмешке.

— Она, литва-та, железного немца бивала. Она, литва-та, рот отворя не держит, понеже хитра и ловка, яко лис. В сей час она вдругорядь главу приклонила к Михаилу Тверскому, а тот — к ней. Чего делать станем?

— Обе главы рубить! — выкликнул Семён.

— Истинно речёшь! Токмо гнило похвальное слово, коли его делом не подпереть! Внимаете ли?

— Внимаем! — так же негромко ответило несколько голосов.

— А посему раззнаменим их сторожевой полк! Качнулись копья — тёмная рябь в глазах. И снова Тютчев:

— А ежели там не един полк, но весь Ольгерд со своими полками?

— Вот и хрен-то! А посему надобно единым духом вдарить! Трогай!

Он повернул коня и увидал, что Митька Монастырёв придрагивает щекой белой на своём девичьи мягком лице — проняла воеводу речь Кошки.

— Ладно сказано!

— Красноба-ай!

— Невелик бояришко, Кусакову подобен, а речь гладка и словесна.

— Божий дар!

И покатился пересуд по полку — от головы к хвосту, — пока не приостановились в последний раз перед атакой.

Удар Монастырёва был неожидан и страшен. Литовский полк успел проснуться, схватить оружие, но не побежал, ибо всякий знал: в бегстве от конного найдёшь верную смерть — тому татары учили Европу полтора столетия. Падкие до новизны немцы восприняли это в своих орденских конных набегах... Половина литовцев сплотилась в пешем строю, другая кинулась к пасущимся коням. Первые дрались в надежде на помощь другой половины. Конные спешили помочь, вместе исправить поруху и тем уйти от не менее верной смерти — от меча разгневанного Ольгерда. Но удар московского сторожевого полка был так силён, что пешие ряды были смяты за четверть часа. Какое-то время от бегства удерживала литовцев река, на берегу которой раскинулся лагерь, но длинные копья москвичей, разящие сверху, с седла, страшные удары мечей, и всё это с налёта, со скачущих, встающих на дыбы коней, заставляли отходить в воду, и наконец оборона рухнула. В воду летели и падали замертво раненые кони, давя ещё живых, копья, мечи, сулицы, булавы и топоры — всё весело и страшно мелькало в руках москвичей, а конница литовцев — та, вторая, отбежавшая к коням половина воинства — так и не поднялась навстречу. Кусаков и Кошка с полуслова поняли Монастырёва и устремились туда с двумя сотнями конников. Пасшиеся лошади, встревоженные скачкой, ржанием, криками, стонами, лязгом железа, грохотом щитов и копий, снялись с пастбища и пошли налегке рысью вдоль реки, к лесу.

Семён впервые взят был в поход. Ему сидеть бы ещё в гридниках, спать бы в княжих переходах под дверью крестовой палаты, но два товарища — Тютчев и Квашня — руку давали за него перед Григорием Капустиным и до того надоели первому сотнику княжего стремянного полка, что тот отозвался на просьбу взял Семёна в поход.

В начале боя он был рядом с Тютчевым. Сначала смотрел на него, колол, как тот, копьём и щит притягивал к левому боку, только подымал его слишком высоко.

— Не засти свет! — крикнул ему на это Тютчев, а сам кинулся вперёд, в проем меж двух заматерелых воинов, куда-то колющих, что-то кричащих.

Семён видел, как падают свои и чужие, и всё не мог осознать, что никто из них уже не подымется никогда, и потому, должно быть, всё тут происходящее показалось ему очень лёгким и простым делом, настолько простым, что он едва не заплакал от бездеятельности, когда его оттеснили свои же, и лихорадочно искал, куда бы ткнуть копьём, дабы отомстить за погибшего вместе с Мининым отца, за страх свой, что испытал он ввечеру, когда Квашня послал его в дозор одного, и за все те смерти, о которых вчера же говорили на привале.

— Квашня! Чешись! — слышался надломленный, юношеский голос Тютчева.

"Вон уж где он!" — с досадой подумал Семён и ударил коня подтоком копья в пах. Вмиг почувствовал, что он уже в реке, где барахтались, кричали и отбивались литовцы. Он увидал одного, высокого, стоявшего по колено в воде с мечом, в светлом высоком шлеме московских статей и в ослепительных латах.

"Это мой!" — подумал он радостно, но этого было ему мало, он хотел, чтобы видели его если и не все в полку, то хотя бы Тютчев и Квашня.

— Чешись, Квашня! — не прокричал, а петушком пропел Семён, а для верности приподнял щит в левой руке.

И тут он вскрикнул коротко и тихо — так тихо, что почему-то никто даже не оглянулся, и, если бы не Квашня и Тютчев, оглянувшиеся на его первый крик, никто не видел бы происшедшего. Но и их Семён увидел лишь на мгновенье: резкая, колющая боль прошла куда-то глубоко в левый бок и раздалась там по всему животу и груди. Щит его в тот же миг ударил кромкой по чему-то жёсткому, отчего боль стала ещё сильней, и он почувствовал, что всему виной его конь, который тянет вперёд и надевает его на что-то острое, жёсткое, неумолимое...

Лошадь вынесла его тело на другой берег. Тютчев и Квашня пробились к Семёну, когда полк дорубал бегущих к лесу.

Семён выпал из седла на кромку берега, но, видимо, в ту минуту был ещё жив и мучился. Теперь же он лежал на боку, поджав колено к пробитому боку, а руки — руки обхватили ладонями голову, как вчера, на привале, будто он хотел уйти от всего, что тут видел, понял и чего впервые и уже навсегда устрашился.

Монастырёв нашёл их на берегу. Они всё ещё стояли и шмыгали носами. Разгорячённый, окровавленный я страшный, он глянул на них и хотел крикнуть, обругать за малодушие, но только прокашлялся строго и отвернулся.

— Копьём его ткнуло... — как бы извиняясь, что они раньше времени вышли из боя, промолвил Тютчев.

Монастырёв зажал ладонью окровавленное бедро и молча отхромал прочь. Он потерял коня.

Большой шатёр великого князя Московского был поставлен посреди обширной поляны, сплошь забитой московским воинством. Позади, со стороны Москвы, втекала на поляну дорога, а впереди, за большим лесистым оврагом, засел Ольгерд.

Минувшим днём Дмитрий прошёл место боя, где Монастырёв вчистую разгромил полк врага, а к вечеру настиг соединённые полки Твери и Литвы, но те не приняли боя и укрылись за оврагом. Гибель лучшего полка Ольгерд переживал тяжело, но вместо обычной злости он испытывал страх, который и загнал его за глубокий овраг. Ольгерд и не думал наступать на московские полки, Дмитрий же понимал, что добраться до врага можно только через овраг и пешей ратью, а это значило — погубить немало людей, а может быть, и оказаться разбитым. Уходить назад, в Москву, лишь слегка потрепав Ольгерда и не наказав главного виновника — Михаила Тверского, было жалко. Ведь это опять Михаил навлёк Литву на Москву!

Дмитрий не откидывал полога шатра, дабы не напустить комаров, и ходил по всему простору. Солнце ещё не кануло за лес, и по всему шатру разливался весёлый свет от голубого шёлка китайской выделки. Это Бренок высмотрел восточную материю на базаре в Сарае, и вот сшит добрый шатёр. Сколько и где предстоит ещё ставить его Дмитрию? Долог ли будет его жизненный путь, наполненный походами?