Жмых потянул Ивана с телеги. Вельяминов отбрыкнулся от него ногой и глянул на великого князя. Сощурил глаза, уколотые блеском золочёных поручей Князевых, на коих играло августовское солнышко, ещё тёплое, но уже ослабевшее, прихворное. Дмитрий сказал что-то брату, тот — Боброку. Боброк подумал и велел Кошке что-то доправить у телеги.

— Фёдор! — окликнул Боброк вдогонку. — На все поле гласи!

Фёдор Кошка на телегу не полез и прямо с земли обратился к обречённому:

— Великой князь дозволяет тебе, Вельяминову Ивану, сыну Васильеву, выговорить волю свою последнюю!

Иван Вельяминов вскинул голову:

— Сладка была бы моя воля, да дьявол её стережёт! — Тут он с насмешкой глянул на великого князя и криво усмехнулся.

Гулом ответило Кучково поле. Где-то совсем близко ахнула женщина и послышались ещё голоса.

— Лепотою в лице всю родовую обрал Иван!

— Простите меня, люди, грешного! Прости и прощай, матушка, прими поклон низкой от сына своего! — Иван поклонился в сторону Неглинной, потом всему люду московскому.

Жмых опять стал тянуть Ивана с телеги, но тот вновь оттолкнул его ногой и уже торопливо, боясь не успеть, заговорил:

— Великой княже! Нет у меня к тебе ни мольбы, ни жалости. Высоко вознесён ты богом, но помни: Боголюбский князь не ниже летал!

И в тот момент, когда поле вновь ответило гулом, к телеге подъехал Фёдор Кошка, сказал что-то Ивану, но тот махнул рукой — отойди! — и продолжал:

— Спасибо тебе, княже, и за то, что не задавил меня в крысином углу! Дивно мне сие, ибо Москва стоит и грязнет на подло пролитой крови, отойти ли ей от обычая?

— Пора! — потребовал Дмитрий.

Жмых ухватил Ивана за подол и дёрнул на себя. Вельяминов упал, но с телеги не свалился, а вновь поднялся и крикнул уже священнику, подходившему к телеге. Медным крестом он ещё издали осенял приговорённого.

— Едино слово! — воскликнул Иван. — Ты, великий княже, отымаешь живот мой — твоя воля, твой грех! Но почто ты велишь голову мне рубить топором, как курице презренной? Вели мечом меня обезглавить!

Кучково поле вновь ответило широкой волной убегающих к Неглинной голосов. Бояре опешили вновь. Тишиной, будто тенью, накрывало всё поле, и шла эта тишина опять же от телеги, от старого, серого пня, косо срубленного в былые годы.

Дмитрий молча привстал в стременах, вынул меч, бросил его Жмыху: Секи!

— А ну, сойди! Сойди! — потребовал Жмых, коим Капустин был, кажись, недоволен. Весь в рубцах, растеках кровавых он сейчас припрыгивал с мечом в руке и тянул Ивана ко пню.

— Шевелись, тысяцкой! — покрикивал Жмых, выслуживаясь перед Капустиным, перед грозой своей.

— А чего это Жмых больно красуется? Надо бы его первого! Ишь возглаголал!

— Велика честь: дали картавому крякнуть! Выкрики затихли, и снова голос Жмыха:

— Стань на колени!

— Секи, пёс! — прохрипел Иван Вельяминов и лишь склонил голову на грудь, чуть подавшись ко пню и склонившись над ним.

Жмых попрыгал рядом, помелькал рваниной рубахи из-под грязного мятля, брошенного ему конюхами Беклемишевых, и догадался: вспрыгнул на пень.

— Не шевелись!

И ударил мечом. Кровь брызнула не из шеи — из спины! Вельяминов застонал, поднял искажённое болью лицо на Жмыха, а тот, почуя неладное, торопливо ударил в другой раз. Вельяминов видел этот удар и невольно подставил руку, но с места не сошёл. Удар был тяжёлый, он прорубил ему кисть и задел угловину лба. Народ зашумел. Конники всех трёх полков едва сдерживали напор толпы. Тут Вельяминов упал у пня, Жмых соскочил на землю и ещё двумя ударами отсёк наконец голову.

Дружина пасынков пробила дорогу в толпе, и великий князь двинулся за полусотней гридников назад, к Кремлю. Мечник Брелок, чуть поотстав, вёз меч великого князя в опущенной руке. Дмитрий лишь раз оглянулся на мечника, чуть придержал кона и так, задумчиво, подъехал к Спасским воротам. Там и вовсе остановился и решительно повернул к Живому мосту. На подъезде велел всем стоять, лишь Бренок последовал за великим князем на зыбкий настил моста. Всем трём дружинам и людям, добежавшим до Кремля за конными, хорошо было видно, как Бренок подал меч с тёмными полосами застывшей крови великому князю и тот бросил меч в Москву-реку:

— Да не повторится сие во веки веков!

Рузу с её деревнями купил у удельного князя ещё дед, Иван Калита. От отца Дмитрий слышал, что городок этот мал, но доходен и лепотою пригож. За девятнадцать лет княжения немало открылось Дмитрию великих и малых городов — Ростов, Галич, Устюг. Но всю землю да ещё по мирной докуке так и не объехал. Вот в Рузе не бывал, и неведомо, когда бы удосужился, не случись после славной битвы на Воже нового испытания: тяжёлых дней ожидания, ловли, суда и казни Вельяминова. Куда как нелегки оказались и последующие дни... После казни Евдокия запёрлась в своей светлице с теремными боярынями, забрав детей к себе, а когда он повелел ей выйти, она вышла и назвала его, великого князя, мужа своего, иродом! Проучить бы княгинюшку, да не взято у него в обычай: ни бить — не бивал, ни за волосы таскать — не таскивал. Отчего в нём столь мягка душа ко княгине, он и сам не ведал — от любви ли великой или оттого, что Евдокия что ни год, то нового младенца у сосков держит, а там вновь животом тяжелеет? Вот тебе и на: ирод!

На другой же день Дмитрий приказал отслужить панихиду по Ивану Вельяминову, а Бренку велел сбираться малою дружиною пасынков на рыбные и птичьи ловы. Никого из ближних бояр с собою не брал, случившемуся же тут Боброку сказал ехать на дворы Вельяминовых и довести им, что-де он, великий князь, зла на их род не держит, я они вольны в сердце своём, как и в делах, и мочны по древнему закону в любое княжество отъехать. Вельяминовы, по слухам, не мыслили о том, молча скорбели по казнённом, и Дмитрий, изнурённый заботами последних двух месяцев, направился к Рузе.

Сентябрь по младости своей ещё держал летнюю красоту, но ближе к середине, по всем приметам, грядёт холодная и дождливая осень. Пока же всё в этом необъятном мире радовало глаз и веселило душу — и леса, чуть опалённые прожелтью опушковых березняков, и грибной дух, коим настоялись лесные низины, и свежие, ещё не потемневшие стога сена. Особо радовали дружные всходы озимой ржи — надежда и жизнь Руси. Сколько раз на боярских советах среди дел важнейших, среди рассуждений о предстоящих походах вдруг заговорят, заспорят горячо, когда ныне сеять рожь — на первого спаса или повременить до преображения. "Вот он, хлебушко-то, — думалось Дмитрию. Есть ли в сём свете превыше его? Не единожды голод на Руси велел уразуметь: бесхлебье разит пуще копейного рожону!"

Дорога вилась берегом Москвы-реки, то отходя от неё к лесным деревням, то вновь прибиваясь к воде, где тоже селились люди — рыжели дерновые крыши изб, ревел скот по выпасам, и каждое появление сенного стога на лесной поляне, жердевой проблеск полевой городьбы, нежданно появившийся после лесного урочища, успокаивали путников, несказанно утешая присутствием человека.

Уже четвёртый час подпрыгивала в сёдлах пасынковая полусотня, уже и Дмитрий, привыкший к дальним переходам, стал уставать, когда на лесной дороге появился первый встречный. Он загодя устранился на обочину, боязливо крестясь и напряжённо всматриваясь в конных из-под ладони — не вороги ли вновь нагрянули? Бренок выскакал вперёд и наехал на испуганного крестьянина. Был он в серой однорядке, ниже колен, почти скрывавшей такие же серые холстинные порты, в бараньей круглой шапке с оттянутым верхом и чуть примятым шишаком, но был он не бос, в лёгких берестяных калигах, а небольшой тоболец, висевший на палке за спиной, выдавал в человеке странника. По виду, по робости это был не мастеровой человек, а крестьянин, но об эту пору драгоценных погожих деньков распоследний кузнец или горшечник, не только крестьянин, не пойдёт впусте дорогу топтать, не станет ни первому, ни последнему солнышку брюхо выставлять. Об эту пору богомольца и того собаками в деревнях травят — чует нутро крестьянина дармоядное чрево!