— Ты кто таков? — спросил Бренок.

— Крестьянин землицы князевой, деревни...

— А почто в прошатаях пребываеши?

— С молитвою иду ко кремлёвским церквам, а оттуда — на кладбище, только тут он снял шапку и перекрестился.

— Имя твоё?

— Егорей...

— Жив еси, почто на кладбище путь править?

— Жив, да что проку-то: аз есмь со одра смертного восстал!

— Лжёшь! В татях, поди, ходишь али в душегубцах!

— Истинно реку! Отец Иван намедни соборовал и причащал — приготовил мя на долог путь, на вечно лето, а я возьми да и подымись... Иду вот пеше, как испокон хаживали ко святым местам. А коли не веришь, боярин, спроси Олферея Древолазца, эвона где живёт, поблизку, в Липовой засеке! — кивнул Егорий.

Дмитрий подъехал с пасынками и при первом взгляде на измождённое сухоткой лицо Егория понял, что этот человек не лжёт, и спросил:

— Ответь мне, человече: есть ли у того Олферия Древолазца угодья справные, на птичьи и рыбны ловы пригодные?

— Как не быть! Птицы ловит превелико!

— А рыбы?

— А рыбу — не-ет. — Егорий покачал клокастой седеющей головой. — Рыба в Рузе и по ручьям — не его докука.

— На воде и без рыбы? — укорил Дмитрий.

— Почто — без рыбы? Рыбу у его бабы ловят — жена да племянница. Берут грабли — и граблям...

Бренок тронул коня, прижимая крестьянина к кустам. Объявил, грозя:

— Ежели ты лжёшь, то лжёшь великому князю!

Егорий испуганно пал на колени, не признав в простецком одеянии великого князя, которого он, впрочем, никогда не видел, а глянул серебряная гривна на шее при золотой цепи!

— Истинно реку: граблям!

Егория оставили в покое и двинулись дальше, лишь один озорной дружинник, следовавший верхом за двумя груженными брашном и питием возами, созоровал: кольнул старика копьём.

— Великой княже, а не велишь ли пристать станом у того бортника-древолазца?

Дмитрий и сам подумывал об этом. Лучше не доезжать до града Рузы, а не то воевода с тиуном потянут к себе, станут челом бить, плакаться на крестьянскую лень, на худые сборы даней и недоимок, станут пугать лихими людьми, коих сами же и расплодили. Нет, нечего ехать в Рузу, хватит реки Рузы, где она, ополнившись светлыми лесными речушками и ручьями, впадает в Москву-реку, и Дмитрий решительно кивнул.

Вмиг Боброк выслал вперёд десяток пасынков во главе с отчаянным десятником Митькой Всеволожем, чей удельно-княжеский род тянулся, кажись, из Смоленска. Пасынки вернулись с известием, что место найдено отменное: река с ручьём, житные поля с обмолоченными снопами, под самым липовым лесом, а дальше — дремучие ельники до самой Ржевы, если ехать на заход, только ехать туда ныне не к чему: без того измаялась душа от многотяжких да обильных невзгод.

От ручья пахло дымом костра. Бренок сам выдавал кашевару сарацинское пшено[80], сам проверил молоко, что пасынки привезли из деревни Куницыно — деревянную кадь на три ведра, а до этого отправил два десятка ставить петли на глухарей и тетеревов да десяток доброхотов отпустил к реке Рузе, дабы половчей перегородили реку сетью... А от ручья треск сучьев, сдержанный и радостный говор пасынков (шутка ли: сам великий князь на ловы взял!), ржанье стреноженных, отогнанных на отаву коней, и особенно этот запах дыма — сладковатый запах берёзового корья, памятный с давних, отроческих лет, когда дядьки-бояре старались попроворней взгнести огонь для отца...

В шатёр заглянул Бренок и радостно сообщил:

— Ведут от лесу!

Издали послышался вой детишек и два бабьих при-голоска. Вскоре у шатра стоял на коленях и сам Олферий Древолазец.

— Почто бежали? — спросил Дмитрий, не выходя из шатра, лишь откинув полог. Был он в шитой голубым шёлком простой рубахе до колен под голубой же кушак кручёного шёлка.

— Помилуй нас, княже! Сдуру бежали: нонема непокойно по лесам, а тут как узрели конных — ума решились... Прости! Да не велишь ли мёду достать?

Олферий оказался не из робких, в лес он подался с семейством не от обложного страху, а из осторожности и с толком: когда подошли к его избе, она была пуста. Пусты были хлев, конюшня и даже избёнка-медовуша. Напрасно пасынки заглядывали в бочки, кади, корчаги, в кринки, ладки и горшки — дух медовый слюну гонит, а мёду нет!

— Мёду? Велю!

Молодым конём вскинулся Олферий. Разметал ворох соломы, откинул жерди и достал из ямы ушатец мёду. Бортник принёс и поставил тяжёлую ношу к ногам великого князя, и, когда ставил, наклонясь, обнажились на обеих руках недавние, сизые шрамы — от кистей до локтей и уходили выше.

— Медведь? — догадался Дмитрий.

— Он, княже. — Олферий стоял на одном колене и смотрел снизу, как матово посвечивает гривна на шее пресветлого князя. — Медведи злейшие супостаты мои, кабы не зубы медвежьи, превелико мёду наломал бы ныне в дуплах.

— Много ли воеводе отправлено?

— По старине: два берковца да опричь того... Боярин у меня полуберковца выкорил себе.

"Добре живётся воеводе, коль с каждого бортника по пяти пудов мёду..." — подумалось Дмитрию.

— Сколько душ под крышею?

— Девять чад бог послал, княже, да баба, да я, да племянницу приютил, братову дщерь. Порублен Михайло Рязанью в досюлыны годы... Слава богу и тебе, великой княже, живём покуда...

Бортник поклонился Дмитрию головой до земли.

— И присевок держишь? — кивнул Дмитрий на поле, что светилось стерней во всю свою половину, вторая сочно зеленела всходами озимой ржи.

Бортник осторожно оглянулся на поле, на избу с хлевом, на конюшню и кивнул, договорив ответ:

— Ржица уродит — на овёс меняю коньку, понеже свой овёс медведи травят, окаянные. Не уродит — пушной хлеб зобаем.

— Птицу берёшь?

— Беру, княже. На рождество богородицы воевода повелел воз глухарей да воз куропаток белых прислать. Вот перевесья[81] поставлю ещё...

Бортник не договорил, Дмитрий кликнул Бренка и на просеках и полянах велел калить чашу мёду бражного Олферию. Мужик, всё так же стоя на коленях, выпил большую деревянную чашу и крякнул.

— Что сладко кряхтишь? — спросил Бренок.

— Всяк выпьет, да не всяк крякнет, боярин.

— Ещё? — спросил Дмитрий, чуть сощурясь и остро вглядываясь в лицо бортника, на котором от улыбки вдруг вылучились повсюду — на лбу, у глаз и на переносице — тонкие брызги морщин.

— Спаси тя бог, великой княже! Отменен мёд бражной, и тороват боярин, слуга твой: этака чаша едина за семь идёт.

— Испей восьмую, — чуть улыбнулся Дмитрий, всё больше отходя душой.

— Испил бы, да грех поблизку: понеже за седьмой чашей дьявол идёт и с восьмою грехи несёт — нелюбье, брань, побои да лихоимство, да... всяко... прелюбодейство.

Дмитрию понравился ответ, но Бренок встрял:

— Прелюбодейство! Небось племянницу-то эвона какую пригрел! А племянников разве не было?

"Уж и высмотрел!" — покосился на мечника Дмитрий.

— Племянника тоже поял бы под крышу, да не ровен счёт ложился: тринадцатым племянник шёл за столом, а того не повелось под иконою! Так-то, боярин...

Ответ был дерзок, и, не будь тут великого князя, Бренок не простил бы. Дмитрий тоже принахмурился:

— А вели-ко жене со племянницею рыбы добыть скоро!

Снова вскинулся Олферий с земли — только лапоть скрипнул, и вскоре из избы вышли две женщины, поклонились Дмитрию и Бренку, Старшая взяла деревянное ведёрко, подала молодой, робко остановившейся под взглядами великого князя я его слуги, а сама взяла от пристенка грабли, и обе направились вверх по ручью.

— И верно — грабли! — удивился Бренок.

С минуту Дмитрий любовался лёгкой походкой молодой рыбачки — шла она, не качнув косой на спине, легко ступая босыми ногами по густой отаве.

— Михайло... — Дмитрий вдруг забыл, зачем окликнул мечника и, всё ещё держа взглядом русую косу, мелькавшую над кустами, придумал: — Мёд пасынкам подели. Посматривай!