С этими словами Дмитрий не торопясь вышел из шатра, подошёл к избе и отворил дверь. Изнутри, из полумрака, вместе с тяжёлыми запахами кисели, шкур, пареной репы и мёда вырвался наружу дружный рёв малолетних. Дмитрий не стал пугать больше и отправился краем поля к ручью. Саженях в двухстах, у самого перелеска, наткнулся на ловушку для куропаток. Сеть в крупную клетку лежала на земле, прижатая воткнутыми в землю сучьями, лишь один её край приподнят на палку, образуя гостеприимный вход, а внутри стоял сноп необмолоченного овса. Рядом было подсыпано зерно, узкой, заманивающей дорожкой. К нижнему концу палки была привязана кручёная нить, убегавшая в кусты. Там хоронился бортник на рассвете и ждал, когда стая куропаток, штук до ста, войдёт внутрь и примется оклёвывать сноп, тогда он дёргал нить— и край поднятой сети с привязанным камнем падал, накрывая птиц... "Ловок бортник..." — усмехнулся Дмитрий. Он слышал о таком лове, но видать не приходилось, а куропаток из Рузы тиун раза четыре привозил по целому возу поклон от воеводы... Дмитрий ещё раз осмотрел хитрую ловушку и пошёл берегом ручья, обходя густые кусты и потрескивая малинником.

Солнышко кануло за лес, но дальний конец поля за спиной всё ещё жарко высвечивало последними лучами, и лес за полем-присевком бортника весь был облит этим чудным мягким светом. Дмитрию хотелось, чтобы день дольше не уходил, чтобы свет ещё постоял над этим тихим божьим миром и чтобы постояло бабье лето, даруя людям Руси бесценную радость сентябрьского тепла. И ещё хотелось ему подольше побыть одному, дабы не видеть глаз людских, вечно и неотрывно, в градах и весях, в терему боярском и домашнем, пред бранью кровавой и на пирах смотрящих на него. Сейчас, в этот вечер, тёплый и тихий, наверно посланный ему богом за безропотный подвиг долгого душевного плача, хотелось уйти от всех забот, как это было в отрочестве, на первых боярских сиденьях, как было недавно на Кучковом поле, когда вся Москва смотрела на него, уйти от забот и ещё от того, отчего и уйти-то смертный не волен — от взора Евдокии, от её лица, голоса, от пухлой жилы на шее, впервые увиденной им, исполненной устрашающего, ворожьего гнева... "Суздальское племя!.." — гневно прошептал Дмитрий. Он прикусил губу и полез напролом через кусты, будто через неприятельскую засеку.

Кустарник начал сбегать круто по склону и открыл внизу неширокий ручей. Дмитрий приостановился и, видимо, оттого, что приглушил свои шаги, тотчас услышал женские голоса, слов не разобрать, да их и не было, должно быть, были только восклицания, всплески. Он хотел было пойти навстречу, но в горловине ручьевого переката появилась жена Олферия с граблями. Она остановилась, уложила поперёк переката чёрную суковатую колоду, оставив лишь малую протоку, замерла над нею с граблями и макнула рукой. В ответ на это послышался плеск, и с противоположной стороны омута показалась племянница. Она сильно взмучивала воду ручья сначала с одного края, потом с другого. Старшая ловко выкинула на берег блестящую рыбёшку и придавила её ногой. Другая, более крупная, сорвалась. Ещё несколько рыбин всплёскивали рядом, но уходили от граблей.

— Избудь страх-от! Избудь! Не искрадут тя вои князевы!

В ответ на эти слова племянница что-то пискнула, но старшая прикрикнула строже, говоря, что вся рыба на середине омута, дышит там чистой водой. Племянница подняла обеими руками подол и, заходя в воду, подымала его всё выше, пока он не лёг на воду. Она взмучивала воду ногами, иной раз поплёскивала рукой сверху, нагоняя задыхающуюся от мути и испуганную рыбу на тётку. А та частила граблями, довольно муркала что-то, давила рыбу пяткой, откидывала её подальше от воды или в ушатец, ни на миг не спуская глаз с горловины ручья. Порой на поверхности воды показывалась тёмная спина леща или щуки, в шаге-двух от берега, но тех было взять трудно, и тётка покрикивала на племянницу, чтобы та не дремала, а мутила и шумела сильней. Омуток понемногу успокаивался, а в ушатец всё ещё летела рыба. Дмитрий видел сверху, как жарко блестит она, живая, и прикидывал, как хорошо тут рыбачится по весне, когда ищет щука или позже — плотва, лещ!..

— Хватит! — воскликнула племянница.

— Мути! Великой князь от Москвы трясся — оголодал! Он телом мощен вельми, он един целой ушатец сожрёт! Мути!

Племянница прошла омутную глубину и стала выбираться на мель. Дмитрий видел, как она вышла из воды и, остановившись близ тётки, выжимала подол сарафана. Таинственно и греховно полыхало её тугое и светлое, как репа, тело. Повелеть бы сейчас подойти к нему, как это делается у иных князей, и безропотно пойдёт к нему, к великому князю, а он стоит неподвижно, пока не отошли они к другому омуту. Нехотя выбрался он из прибрежного кустарника, сверил дорогу по закату, ещё горевшему над лесом, и пошёл на голоса пасынков, вернувшихся из брусничников чащобных, где они ставили петли на глухарей и тетеревов. Шёл он, как в тумане. Виденье на ручье не покидало его весь вечер, ввело в рассеянность, ввергало в греховные помыслы, радовало и, как отрока, пугало и тянуло живоносной тайной.

Казалось, ничто грозы не предвещало, да и откуда взяться ей, свалившейся на великого князя здесь, в заповедной тиши лесов? Но она грянула и краем — на великое счастье, — но задела его...

Ещё в сутеми Дмитрий отправился с Олферием на куропаток, и всё там, на краю поля-присевка, случилось так, как представлял себе он: прикормленные овсом куропатки вошли под сеть, бортник дёрнул нить — и птицы (семьдесят и четыре головы!) оказались в руках у счастливых охотников. Хорошо, что никого не взяли с собою: охота любит тишь, осторожность. В этом Дмитрий убедился ещё раз и потому не велел пасынкам идти на боровые брусничники по глухаря и тетерева, пошёл сам с двумя пасынками, а Бренку наказал отправляться на рыбные ловы, да пораньше, дабы всё там, на Рузе, было справно и тихо, дабы пасынки не преобидели кого в деревнях.

Утро обещало быть удачным. После лова куропаток на рассвете Дмитрий успел к восходу на брусничники, а когда солнце косыми столбами начало выжимать из чащобы туман и высвечивать брусничные кочки с расставленными на них волосяными петлями, неприметными, впрочем, даже глазу охотника, он понял, что и тут, на боровых птичьих ловах, судьба благоволит к нему. Пасынки постарались для великого князя на славу. На полянах они обобрали бруснику и осыпали спелой ягодой, сорванной вместе с листьями, все те кочки, на которых разложили петли. Повода петель были накрепко привязаны к вершинам молодых берёзок, нагнутых до земли, а сами берёзки удерживались суком, воткнутым в землю. Берёзки держались еле-еле — не дохни! — и чуть тетерев или тяжёлый глухарь сядет на кочку, тронет берёзку или палку вскинется берёзовый ствол, потянет вверх петлю, а в петле той нога глухаря... Напрасно бьётся тяжёлая птица, только сильней затягивается петля.

Ещё издали Дмитрий услышал громкие хлопки крыльев, и сердце заколотилось в груди забытой радостью охотника. Пасынки кинулись было вперёд, но Дмитрий осадил их и осторожно, как к спящему дитяти, пошёл на этот шум, утопая сапогами в глубоких мхах! И вот открылось ему знакомое зрелище: среди тишины и неподвижности леса раскачивается одна-единственная берёза. Её молодой ствол согнут под тяжестью глухаря. Птица билась, должно быть, с рассвета, обессилела и, побившись, опадала вниз головой. Дмитрий приблизился — глухарь взъярился, взметнулся что было сил, обивая листья берёзы, но рука князя наклонила ствол, поймала птицу за стянутые волосяной петлёй ноги.

— Смири-ись! — исполненный радости, прошептал Дмитрий и потянулся за ножом-засапожником, чтобы отсечь голову птице, безумно хлеставшей крыльями. Дмитрий откидывал шею, храня лицо от длинного крыла, и тут-то, когда отвернулся он от глухаря, и явилась беда. Через сломанную буреломом старую сосну тяжело переваливался медведь. Дмитрий видел, как вскинулась на затылке зверя серебристая по черну шерсть, услышал короткий рёв — не для острастки, а для дела, — успел отсчитать два сильных прыжка зверя, но дальше он видел лишь грязно-рыжую брюшину, на миг ощутил запахи шерсти, разорванных мхов и сырой земли. Зверь не мог изменить своей привычке поднялся на задние лапы, но и это он сделал коротко, как бы отдавая долг обычаю, и тут же вскинул мощные передние, нацелив чёрные блестящие крючья когтей на голову Дмитрия, Князь знал со слов старых людей, что медведь бьёт человека по голове, стремясь когтями сорвать ему волосы с затылка на лицо, потому что медведи не любят открытого лица, знал это и в тот миг берег голову. Нож был уже в руке, и этим ножом он ударил медведя снизу. Ещё кровь не обагрила руки, а он успел вырвать нож и ударить ещё раз, но уже под губу зверя, в шею, направляя удар меж лап, яростно рванувших его тело...