На опушку выскакал лосёнок. Повертелся на гонких, будто негнущихся ножонках — сразу видно, нынешний, весенний, — поднял горбатенькую мордочку, понюхал воздух. Дмитрий не двигался. Лосёнок шевельнул ушами и пошёл к лошади.

— Поди, отроча звериное! — тихо произнёс Дмитрий.

С нижней губы лосёнка тянулась до колен светлая слюна — нацелился, должно быть, на матку, но вот что-то его остановило. Он упёрся прямыми ножками в землю, задрожал, увидя человека, и вдруг отпрыгнул в сторону, пошёл подкидывать задними копытцами, только мелькали белые промежни задних ног, пока не скрыл его опушковый кустарник и дубрава. "Вот и добро, что нет тут Бренка, сгубил бы зверёныша — взял бы грех на душу", — подумал Дмитрий.

Убивать и резать молодняк испокон считалось на Руси грехом.

Он тронул коня и направил его по опушке, объезжая дубраву справа, откуда-то доносились мычанье коров и пощёлкиванье кнута. Вскоре показалось разбредшееся стадо, жавшееся к дубраве, где выжила трава, и пастух. Старик стоял и смотрел в ту сторону, где от Смолки скакал Бренок, а князя он увидел поздно, когда тог подъехал вплотную. Старик вздрогнул, вглядываясь во всадника, потом медленно стащил шапку, но не поклонился. Он был бос. Из-под длинной холщовой рубахи торчали подвязанные пенькой штанины. Лицо, пропечённое солнцем, высвечивало тёмно-багровым пятном из седых волос и такой же белой бороды.

— Чьё стадо, старче?

— Мирское, боярин, — послышался голос. Старик ткнул шапкой в сторону и тут же снова умял её под грудь.

Лихим татарином налетел Бренок, размахивая подбитой уткой. Старик набычил голову, строго, враждебно глянул на него, и нескоро растаял лёд этого взгляда — вот она, порубежная привычка встречать незваных гостей...

Надо было спешить в стан. Над высоким краем поля, чуть левее того холма, что венчал это просторное поле, показалось солнце, а далеко, справа, где-то у самой Непрядвы, подымался дым утренних костров их небольшого стана. Там ждут и, должно быть, волнуются.

— А что это за поле, старче? — спросил Дмитрий на прощанье, чтобы не отъезжать без слова.

Старик молчал, разглядывая Дмитрия и Бренка из-под ладони, потом, будто спохватившись, покачал головой и проговорил недоконченную мысль:

— ...энто поле, а холм-от — холм-от Красным именуют.

— Да я тебя вопрошаю про поле! Поле-то чьё?

— А ничьё. Куликово оно, поле-то, Куликово и есть. Наше, стало быть... А холм-от — холм-от Красный. Егда пасёшь да глядишь, видишь, куда кака корова пошла. А вам, бояря, куда путь лежит?

— Пред тобою, старче, великий князь Московский! — остановил старика Бренок.

Старик принагнулся, глядя с опаской, и будто уполовинился в страхе.

— Мы, старче, до хана путь правим, — сказал Дмитрий. — А скажи-ка мне: татарва ныне не станет шалить?

— Татарва-та? Не-ет... Нынь ей не до походу: обезножат кони на бестравье. А вот в иные годы — ждать надобно, понеже давно не бывали.

— Нападут — князь Олег необоримым щитом станет люду рязанскому, — со скрытой ревностью произнёс Дмитрий.

— Необорим щит — мужик мужику, а князья бегут за ракитов куст, старик сказал и натопорщился, будто ждал палку.

Бренок дёрнул удила и толкнул старика конём, но — удивленья достойно! — старик упёрся, не отступил, только голову — белый шар — вжал в плечи.

— Михайло! — окликнул Дмитрий и тронул коня к стану.

Издали донёсся колокольный звон. Взошло солнце, и открылось во всей громаде большое покатое поле, резко проступила обестуманенные дали, перелески и крохотная церквушка села Рождествена. Это было одно из последних порубежных сел, а церковь уже точно последняя, что выдвинулась к самым границам ордынской степи, осеняя крестом русские пределы.

В версте от стана им встретился князь Андрей Ростовский. Он казался угрюм и, верно, давно находился в седле.

— Чего взыскался? — миролюбиво спросил Дмитрий.

— За вами скакал, да ископыть потерял: суха землица — не видать и сакмы[44] на мураве.

— Ты ликом уныл, князь, — заметил Дмитрий, чувствовавший себя бодро.

— Пред восходом, княже, проскакал неведомый чернец, во-он там! указал он на опушку далёкого перелеска, что был правее Красного холма.

— Куда тёк? — спросил Дмитрий.

— С Руси — на восходную сторону, прямо на солновсход.

— Обличьем — рыж?

— Не приметил... Но православного духа мантия и конь русских статей.

"Не Елизар ли Серебряник?" — В задумчивости Дмитрий кусал губу, но тут же тряхнул тем"ой скобкой волос — быть не должно!

— Всё утро мнится мне, княже... Но Дмитрий не дал ему договорить:

— Наш гонец Елизар должон в сей час пред владыкой Иваном в Сарай Берке стоять и важны вести слушать.

— Вельми славно было бы то дело, а еже сгинул гонец с грамотою святительскою?

— На то — божья воля... — перекрестился Дмитрий.

— Вот то-то и есть...

Они шагом двинулись к стану.

Из низины, от Непрядвы, подымался дым утренних костров, запахло овсяной кашей и конопляным маслом; среда — постный день. Послышались окрики десятников. Смех. Эти бодрые голоса, этот смех и ещё обрывок какой-то старой песни, доносившейся с самого берега, где поили коней, — всё это отозвалось в Дмитрии нежданной волной благодарности к этим людям, легко идущим в Орду, не думая о возможной смерти, соединясь со своим князем поистине во единой судьбе, во едином хлебе. Ему захотелось вместе с дружиною, как когда-то князь Святослав, прибиться к котлу и есть овсяную кашу, и он уже прицеливался, слезая с коня, к какому лучше десятку пристать, но Дмитрий Монастырёв, заменявший в походе и чашника и покладника, уже нёс в шатёр серебряные чаши с питьём и едой. Принёс, раскинул на сундуке баранью шкуру поверх войлока — садись, княже! — и будто пеплом осыпал тот чистый жар, которым на минуту воспылал Дмитрий к своим воям.

— Велишь коня напоить, княже? — спросил Монастырёв.

— И позови князя Андрея: немочно мне едину...

Теперь он был недоволен и Монастырёвым, и Брейком, что вытянул его на охоту и заставил затянуть отъезд по холодку, собой — что ведёт целую сотню молодых кметей, за возможную смерть которых ему предстоит держать ответ на страшном суде, за то, что часто преходится забывать долг христианина, властью попирая смердолюбие. "А ведь митрополит Алексей в Орду ездил лишь с двумя отроками", — подумалось ему.

— Митр ей!

— Пред твоим а очима, княже!

— Зови сюда Бренка, бояр всех и сам приди на трапезу!

Он выглянул из шатра, поставленного по-татарски — входом на денную сторону, — и невольно прищурился: солнце окрепло на левой руке, которое снова целый божий день с бездушной ярью иссушать всё живое. Порубежная земля... Четырнадцать десятилетий назад где-то тут пронеслись первые тьмы Чингизхана. В исступлённой ярости отвращения к оседлой жизни они рвали эту землю, до поры притаившую силы свои.

Судьба снова круто повязала Елизара Серебряника. В тот вечер на берегу Красивой Мечи мнилось ему, что все несчастья остались там, в Сарае Берке, в Сарае Бату, в Персии, в Суроже, в том горьком поле, наконец, где в последний раз жёсткая петля затянула ему шею, — ан нет! На Москве привязался Некомат, и если бы не великий князь... Службу у него, такую нежданную и такую необычную, Елизар принимал как спасенье и бога благодарил за этакую благодать, но извёлся оттого, что солгал и суду, и великому князю, сказав, что они с Халимой повенчаны. Окрестить — окрестил, а венчаться — кунами Елизар не богат был, когда же на княжем дворе серебро взял — надо было спешно ехать в Орду.

Тютчева и Квашню Елизар отправил обратно раньше намеченного рубежа, и, когда они повернули навстречу княжескому обозу и сотне, он тоже повернул коня и стороной поскакал к Москве. Риск в этом был немалый, но и сдержать себя не мог Елизар. То беспокойство, что запало ему в душу при выезде из Москвы, разрослось в необоримое чувство страха перед опасностью, что нависла над Халимой и всем домом Лагуты. На стороне Некомата — суд и деньги, слуги и ночь. На стороне Лагуты — великий князь, которого Елизар обманул. Что перетянет?