— Ох, как встречает дядьку Елизара! Аи, бесстыдница! Где батько-то? Да спусти подол-то, не то ворона искрадёт тя! Во, так! Где батько-то?

— А батьку медведь задрал!

Елизара холодный пот прошиб, а девчонка улыбается во всё лицо круглое. Вышла сестра Анна, тоже улыбка до ушей. Не-ет, тут что-то не так...

Халима налетела нежданно и жарко, как степной суховей, только не жгла, а сладостно опалила душу всем жаром своим, прижалась грудью к коленам его и тянула с седла.

"Потом... Про Лагуту потом..." — думал он, подхватывая Халиму, чтобы провезти её эти десять саженей до избы, как пять с лишком лет тому вёз её с Красивой Мечи.

— Теперь поедем с тобой? Да? — спрашивала она.

— Теперь уж скоро... — отвечал он, и кто бы понял их разговор: все эти годы просила она отвезти её в степь подышать ветром...

Вечером пришло всё семейство Лагуты во главе с хозяином. Халима уже растолковала Елизару, что Лагута вторую войну скрывался в лесу — ни на Тверь не ходил, ни на Казань. Как прослышит, в лес уходит, а дома велит говорить, что ушёл-де давно и без возврату — медведь, мол, заломал... Ясно теперь, почему знаменитый бронник не хотел ходить в "старших людях", с них спросу больше, как война сберётся.

— Война ныне ровно осенний дождь — всякой час жди, — сказал Лагута сурово.

На труса он не был похож, и Елизар спросил:

— А ты на войну-то с опаскою зришь?

— А нелюба она, война-та... Чего в ей?

— Другие вот идут.

— Про других неведомо, а мне тверитяне худого не делывали. Кабы сделали — пошёл...

— Л на булгар почто не ходил?

— Булгары-те? Булгары-те далеко-о! Пущай с ними Нижний Новгород да Суздаль бьются — им сподручно.

— А я-то ходил?

— Ты мне — не в обычай! — рассердился Лагута, вывалив на стол два громадных чёрных кулачища. — Позвал — так наливай мёду! За куны, поди, воевал-то? Велико ли серебра нарвал?

Сестра Анна поставила кувшин мёду между мужем и братом, стараясь прервать разгоравшийся спор. Халима несла томлёную баранину с чесноком сразу две ноги. Елизар, до сей поры гладивший головёнку дочери, взял Ольгу на колени — верный знак: спору конец.

— Подвинь-ко, Лагута, яндову! Нам ли ныне грозитися? Ты гляди: избы наши — полны чаши! А земля наша эвона как поднялась! Литву смирили, Тверь под руку подвели, булгар обуздали — наместников своих посадили в Казань. Князь Рязанской, коль ума не избудет, к нам приклонятися станет!

Елизар говорил, как по писаному, и Лагута ещё раз с горечью отметил про себя: ископытили мужика, а какой мужик был! Ежели снова война — в лес его утяну...

Война, как ни жди, всегда нежданна.

Дмитрий знал, что Мамай подчинил себе почти всех эмиров в Орде, князей и царьков, ранее мнивших о самостоятельности. Епископ Сарайский, отец Иван, жаловался на притеснения Мамая, просился у митрополита на Русь, "дабы живота не избыть", Мамай — не Маго-медка, понимал, что епископ всё высматривает в Сарае и доносит на Москву, потому смерть русского священника — самое надёжное дело. Епископ доводил Москве, что в Орде престрашная моровая язва и что ждать нападения татар в ближайшие годы нечего. Однако прошло чуть больше года, как вдруг объявился верный Мамаю царевич Арапша. Большое войско переправилось через Волгу и захозяйничало в Посурье, грозя Нижнему Новгороду.

Грянули колокола на Москве, и поднялось большое войско. Вновь поскакали гонцы в ближние города, откуда спешили князья и воеводы с полками. Сам Дмитрий сел на коня, стремясь управиться с ворогом до жатвы. Дошли полки до реки Суры, соединились с войском нижегородским, а никакого Арапши там не оказалось. Попадались сожжённые деревни, вытоптанные поля, но ордынских полков не было. У мордвы вызнали, что Арапша отошёл далеко, к Волчьей Воде, к притоку Донца. Дмитрий не стал гоняться за царёнком — мал зверь! — и вернулся к Москве, оставив полки владимирский, переяславский, юрьевский, муромский, ярославский. Вёл силу эту сын князя Нижегородского, Иван Дмитриевич, который стоял во главе нижегородского полка. Многовато было ему такой чести, ну да ладно: тесть упросил...

Московское воинство вернулось домой, слегка промяв коней, и готовилось к жатве. Да в конце того погожего лета пришлось пожать русским полкам жатву — горькую жатву.

Молодой князь Иван Нижегородский не смог внушить воинству послушание и заботу о деле опасном. Пошли распри меж полками и воеводами, после пристрастились в безделье к пиву и мёду. Понравилось. Побрели по деревням и сёлам, мёду искали. Пили в жару. Хмелели и радовались сами себе: какие они бесстрашные. Иной кричал, что один управится с десятком татар. Доспехи, мечи, копья, булавы, рогатины — всё кучей свалено на возы. Лихая игра с судьбою...

Второго августа грянула гроза.

Мордовский князёк навёл Арапшу на разморённое русское воинство. Хитрый воин не сразу напал, но всё высмотрел, рассчитал точно, полки разделил на пять колонн и с пяти сторон ударил нежданно и страшно. Русские растянулись по деревням вдоль реки Пьяны и сами были пьяны. Добежать не успели до телег с оружием, как уже половина полегла под саблями. Другие кинулись к реке. Тонули сотнями и гибли от стрел, а с берега разили копьями. Иван Нижегородский утонул, пробитый стрелами...

Арапша отправил табуны коней, полон и обоз с оружием к Мамаю, а сам, уверенный в победе, подошёл к Нижнему Новгороду. Князь Дмитрий Константинович Нижегородский в горе и страхе бежал в Суздаль. Арапша сжёг город. Из жителей спаслись лишь те, что отплыли на судах к Городцу.

Всю осень мотался Арапша, неуловим, волку подобен, по Засурью, грабя сёла и деревни. Грабил и убивал русских купцов на реках, устраивал коварные засады и вновь исчезал в степи или за лесами. В ту же осень напал внезапно на Рязань и сжёг её. Олег Рязанский, оставив по обыкновению стремянной полк для прикрытия, бежал в леса, но едва жив остался: стрела догнала его, ударила в плечо.

Дмитрий выслал сторожевые полки, но на покров уже остались лишь следы от нашествия Арапши.

Русь ещё не оплакала мёртвых, а уже новое известие: решили мордовские князья, что повержен Нижний Новгород, напали на город, дограбить остатки. Однако второй сын князя, Борис Дмитриевич, собрал воинство и настиг полки и обозы мордовские у той же реки у Пьяны. Теперь побиты были мордовские полки и тонули в той же реке, где в конце лета тонули русичи.

В день ангела любимого сына Василия — в самом начале января — Дмитрий собрал в стольной палате бояр, воевод, ближних людей своих. Только веселья не было. С рундука в предпорожную палату вваливались бояре, собольи шубы складывали на лавки, обтаптывали снег, крякали, потягивали носом — хорошо пахнет из подклетной поварни. В палате уже кучнились бояре да воеводы, голова к голове, и о чём бы ни заходила речь, все сбивались на битву у Пьяны-реки. Вот уж и за столы сели, дождавшись, когда Митяй освятил трапезу.

Митрополит Алексей прислал через служку благословение князю Василию и всему дому Князеву и всем гостям, но сам быть не мог: с полгода уже не отпускала его болезнь.

— А Киприян-от сидит во Киеве! — напомнил Олешинский.

— Этакого не бывало: прислать нового митрополита на Русь, когда старый жив! — поддержал разговор Акинф Шуба.

— Справно ему отповедал наш великой князь: есть у нас митрополит, а иного не надобе! — громко, чтобы слышал вошедший в палату Дмитрий, сказал Олешинский и пошёл цапать одной рукой бороду, другой — волосы.

Монастырей с Кусаковым и Кошкой пытались поддеть кого-то шуткой, хотели веселья, коли день весёлый, но не выходило пока. Чуть припоздав, явился Фёдор Свиблов. Не всё ещё видали его после возвращения из нового похода в мордовскую землю. Он водил туда московский полк и вместе с полком Бориса Нижегородского наказал союзников Мамая.

— Как воевалося, Фёдор? — спросил Монастырей. — Всю землю пусту створили! — дёрнул шеей Фёдор Свиблов.