— Суди мя, господи, яко аз незлобою моею врагов смирил и, на тя уповая, не изнемог. Искуси мя, и исть тай мя, разожги утробу мою и сердце моё, со законопреступными супротив поставь и помоги, господи, ненавидящих церковь твою во брани тяжкой преобороть... да сгинут нечестивы!

Десятник удовлетворённо крякнул, развернул коня и с визгом ускакал в степь. Остальные ещё покрутились немного, высматривая, что бы сорвать ещё с монаха, ничего не приметили больше и ускакали за своим начальником.

Утром о" достиг берега Волги. Место переправы ему указали многочисленные степные тропы, сливавшиеся в кривые дороги, полузаросшие выжженной ныне травой, все они наконец слились в одну большую, пробитую до глубокой пыли дорогу, лотком пробившую берег великой реки и вышедшую к простору её, к отрадной прохладе. Противоположный берег скрывала предрассветная мгла и туман. Татарин у перевоза спал, и будить его не следовало, пока не подъедет кто-нибудь ещё, а и подъедет, так подходить к перевозчику надобно с умом, коль нет денег. К полудню собрались попутчики в столицу Золотой Орды, но ум не помог Елизару. Не помог и сан монаха, и язык. Пришлось отдать седло и уздечку — всё было добротной московской работы.

"Да подавись ты, нехристь! Не пропало б токмо бабино трепало..." подумал Елизар и не дыша ступил на настил весельного парома.

— Гайда! Гайда! — кричали татары возчику, торопясь в свою роскошную столицу и совсем не обращая внимания на босого, распоясанного монаха с лошадью без седла.

Паром медленно сносило вправо, к дальнему загородному взвозу.

— А что мой гонец?

— Он допрежь того преставился, — перекрестился Елизар, и крест его повторил сарайский епископ Иван.

— Где настигли его вороги?

— Почитай, на самом порубежье ордынского поля. Стрела его нашла.

— Там, сыне, чаще всего шалит татарва. Там смерть христианина безответна... О, господи! Любомудр, преславен был делами своими, ко службе рачителен, как богу, так и князю. — Старик повернул к Елизару иссохшее, но всё ещё румяное личико, страстно тряхнул белёсой бородёнкой и нежданно прослезился: — А ведь он повадкою и волосом с тобою был схож — исчермнарус[46].

Елизару это не понравилось, как если бы владыка предрекал ему похожую судьбу. Не-ет, он ещё не живал на белом свете по-людски, и нечего хоронить его допрежь смерти.

Они сидели в алтаре, доверясь только этому святому месту. Служба кончилась. Церковный сторож собирал свечные огарки и воск в старую, помятую медную лохань. Потом стало слышно, как гонит нищих с паперти, видимо, владыка опасался доводчиков ханских — своих, саранских жмыхов, выращенных на тутошних колобашках. А разговор был долгий и важный. Владыка поведал о Сарае, о хане и его эмирах, бегах, темниках — всё, что удалось вызнать, и выходило так, что прямой угрозы московскому великому князю пока не видно.

— А бегов да эмиров Абдулка-хан распустил по дарёным землям тарханным, — вслух размышлял епископ. — А коли б назначен был у поганых курултай, почто отсылать?

— А ежели бы поганые поход готовили, сновали бы в степи нукеры многие, скликая кочевников, а нету того. Покойно кочуют аилы, колчаны в ставках висят запылены, — поделился наблюдениями Елизар, поделился и тревогой: — А чего измыслит хан, встретя великого князя?

— Того никто не ведает, сыне. То ведомо сатане токмо.

— Встречать ли мне великого князя, отче?

— Надо ли? Помолись за него во храме, и станем уповать на господа нашего. Два дни назад прискакал из степи гонец к хану, рыбаки мои видели его на перевозе да слышали по воде, как молвил он про Сарыхожу-посла...

— Сарыхожу великий князь задарил!

— Волка, сыне, не накормишь: брюхо ненасытно старого добра не помнит... — Старик покачал круглой, облысевшей головёнкой и высказал то, что беспокоило его больше всего: — Ныне надобно не Сарыхожу бояться, не хана Абдулку, что по вся дни в гареме своём пребывает, а престрашного темника и властелина — Мамая треокаянного.

— Он в Сарае?

— Ждут. Вот-вот из Кафы[47] наедет со псами своими.

— По душу великого князя едет, — заметил Елизар скорбно.

— Никто, как господь... — перекрестился епископ. — А ехать тебе на тот берег и там великого князя встречать — того делать не надобно: судьбу не обойдёшь... Боюсь, что на Москве научили нашего князя, что-де храни, мол, веру, не следуй обычаям поганым.

— Натакали, вестимо, — тотчас согласился Елизар, горькой улыбкой и голосом обвиняя советчиков московских, не знавших всей опасности неверного поведения в Орде.

— Потому, коль приедет великой князь, то станем говорить ему: отринь гордыню, исполни обряд их поганой, понеже не сносить головы, как сталося с Михаилом Черниговским во старые времена Батыевы. Ныне зла Орда на Русь. Ныне испытать восхотят московского князя: каков-де улусный слуга, дорожит ли ханской честью.

— А великой князь свою честь бережёт, — снова заметил Елизар.

— Вот то-то и оно-то, сыне... Боюся я за него. — Епископ вздохнул. Да ведает ли он обычаи поганые?

— Разве что святитель наш надоумил.

— А коли не было того? — встревожился епископ.

— Наставим! — твёрдо ответил Елизар и в ответ на пристальный взгляд епископа пояснил: — Мне ведомы их обычаи все — от степи до дворца ханова.

— Не в рабах ли ходил?

— Истинно так, владыка...

— Рабам степь ведома да закуты зловонные, а тут — дворец ханов испытание пошлёт.

— Ведаю и про дворец, владыко. Знаю я обычаи ордынские. Жена моя татарка!

Старик отпрянул. Перекрестился трижды.

— Да как же сподобился ты, грешнице?

— Лукавой попутал... Да я окрестил её, владыко!

— Допрежь прелюбодеяния?

— Не допрежь...

— Ох, господи, твоя воля... Да понёс ли ты епитимью, душа пропаща?

— Две недели поста да двести поклонов на день.

— Это ли епитимья за грех сей? Господи, твоя воля! Владыка заметался в расстройстве по алтарю. Во шёл в ризницу, но никак не мог отыскать заветный стаканчик. Оглянулся — не видит Елизар — налил церковного вина причастного прямо в потир великий и ЕЬШИЛ из него. "Помилуй мя, боже, помилуй мя!.."

Он вышел к Елизару, умиротворённый, с потеплевшим старческим взором.

Он явился как вожделенное, но престрашное чудо в дрожащем мареве раскалённого дня — громадный, больше всех иных городов, какие довелось видеть Дмитрию, раскинувшийся на большом и розном пространстве от воды Ахтубы-реки и влево, до парного, жаркого горизонта, — явился в гордыне своей Сарай Берке. Среди бескрайнего нагромождения камня и дерева возвышался дворец хана с золотым серпом полумесяца над крышей, окружённый дворцами эмиров, а те — единой стеной. Сам город не имел стен и был отворен воде реки и всей степи радостно, бесстрашно, ведь он — порождение её сынов. Что-то было неприятное в паутинной настройке улиц, кругами расходящихся от центра к окраинам, и только небольшой деревянный квартал на левой, северной, стороне города отрадно гляделся простотой и обычностью построек, над которыми скромно возвышалась деревянная глава православной церкви, то был русский посад. Звонница отчаянно противостояла всем тринадцати высоченным минаретам мечетей, изукрашенных резным камнем, глазурью, золотом. В этом лишённом зелени городе было что-то обречённое, мертвящее и мёртвое одновременно. Дмитрий смотрел с высокого берега на этот город, построенный рабами, и, казалось, видел те богатства, что текли в Орду из Руси — её хлеб, мёд, лен, лес, её драгоценные меха, до коих охочи Орда и Восток, далёкие страны вплоть до Египта, её серебро, золото, её, наконец, сынов и дочерей, чей пот и чья кровь пролились в основание этого ленивого и крикливого, изнеженного и разбойного города. Дмитрий смотрел на него и не мог поверить, что на земле, под божьим всевидящим оком возможна эта страшная несправедливость. "Неправеден град, да сокрушат тебя силы небесные, да рассыплются камни твои в песок, а песок развеет ветром!" думал Дмитрий, не ведая того, что городу этому осталось стоять немногим более двух десятилетий.