— Бренок! — уже открыто улыбнулся Дмитрий, сдаваясь перед упорством рязанца, — Накажи Монастырёву, пусть оковец откроют — дать надобно рязанцу...

Бренок привёз деньги. Рязанец стал считать и не сошёл с моста, пока не сложил серебро в кожаную кали-ту, висевшую рядом с крестом на шее.

— А комони почто не по мосту? — спросил он великого князя, с сожалением глядя, как конница пошла вброд.

— В ель-ми богатством отяжелеешь! — одёрнул его князь Андрей.

— Богатства ня страшуся, бо ноне скот падёт от бескормицы.

— На дорогах да мостах проживёшь!

— Кабы мне едину с тех мостов жить! А нас цела деревня!

— И все такие лихие?

Тут мужик оглянулся на деревню. Только сейчас оба князя и Бренок заметили за овинами, за пряслами приоколичной городьбы плотно сбитые гнездовья мужичьих шапок, а далеко-далеко в стороне, на выжженном поле, что припало к дубраве, — толпу баб и ребятишек, отошедших подальше от возможной беды. Дмитрий опять подумал, что жизнь в этой порубежной деревне нелёгкая и тревожная. Он достал из-за пояса рубль серебра и протянул мужику.

— Спаси тя бог, великий княже! — Каким именем крещён?

— Ямельяном наречён.

— Емельян Рязанец, а како прозывается сия река? — Вестимо как Непрядвою!

Дмитрий тронул коня, и оставшиеся с ним конники шагом миновали мост. За ними двинулись телеги. Мост зашатало. Емельян Рязанец кинулся вниз, к опорам, и что-то там торопливо делал, стуча топором.

— Стойтя! Стойтя-а! — донеслось из-под моста, но было поздно: предпоследняя телега провалилась сквозь настил задними колёсами, сев на уцелевшие брёвна гнездовиной колёс. Телегу быстро разгрузили, выжали лагами и откатили. Последнюю не решились пустить через мост, стали переправлять вброд. Возник последней телеги был сердит: всю дорогу ехал позади, пыль глотал, а тут — на тебе! — ещё и мост провалился. Он вынул кнут и налетел с ним на человека, недвижно сидевшего на откосе у моста. Не все обратили вниманье на широкую, как валун, запылённую спину странника, присевшего передохнуть у перевоза. И как раз его возник принял за тутошнего мужика, мостового стража. Со всей силы он опоясал неизвестного кнутом, но тот не двинулся, лишь прикрыл рукой серый мешочек, из которого что-то ел. А возник озверел и продолжал хлестать его кнутом — вышибал пыль.

— Вот те, окаянная рязань! Вот те, косопуза! Куноимец! Куны берёт, а мост гнил! Вот те! Вот!

Отхлестав человека, он свёл свою лошадь с гружёной телегой к воде и, перекрестясь, взобрался на телегу. Там он стоя разобрал вожжи, хлестнул лошадь, и она устремилась в воду, подняв облако брызг. От берега и даже до середины реки лошадь шла уверенно, хотя вода доходила ей почти до спины, стала уже выбираться на другой берег, но тут-то, под самым берегом, колёса сели в ил, и, как ни старался возник, как ни бил скотину, телега — ни с места. Подошли двое кметей и возник другой, предпоследней телеги... Они с завистью посмотрели, как сотня и весь обоз домовито разворачиваются на берегу неподалёку от моста, и торопливо взялись за дело. Однако сил у них не хватало. Возник хлестал лошадь нещадно, она дёргалась, тянулась к берегу, но колёса всосало намертво.

— О, волчья сыть! Забью-у! — хрипел рассерженный возник и бил лошадь уже кнутовищем по репице.

— Подпяки, подпяки яя! — поддакивал Емельян Рязанец, но сам не помогал.

— Уймитесь, православные! — послышался с откоса ровный крепкий голос.

Глянули — идёт к ним побитый кнутом странник, светел лицом, походкою тих, но престрашен ростом и плечами. Кмети отступили от телеги, возник спрыгнул с воза на берег и опасливо устранился.

Странник подошёл, тронул лошадь за морду, ласково охватил громадной ладонью её горячие ноздри, огладил её костлявый лоб — успокоил и стал выпрягать. Потом он налёг на передок телеги грудью, немного подал её назад, связал вожжами оглобли. Лошадь тянула к нему голову.

— Отдохни, милая, отдохни, я сейчас!

Он впрягся в оглобли, упёрся перевязью вожжей в грудь, но тянуть сразу не стал, а немного отвернул колёса вправо, где берег был положе, тут он напрягся, утробно вымолвил: "Господи, благослови!" — и скрянул телегу с места. Было видно, как синие комья глины бухнули с повернувшихся колёс, и воз медленно выкатил на берег. Из воды потянулись на прибрежную луговину полосы — следы колёс, а между ними сорванный дёрн — следы больших босых человеческих ног.

— Вязко тут, — смиренно заметил странник и застенчиво улыбнулся.

— Невиданное дело! — крякнул Емельян Рязанец.

— Страсть как силён, — шепнул один кметь другому. Хозяин воза, хлеставший кнутом силача, сбежал.

— Кто ты, человече? — послышался сверху голос великого князя. Он был ещё в седле, объезжая место, где разбивали стан.

— Из брянских я, княже великой, — с поклоном ответил странник, а когда поднял лицо на князя, всем открылось оно, молодое, с лёгкой, чуть рыжеватой бородкой, и глаза, тихие, с синевой, грустные. — Из роду Пересветов. Истаял наш род от набегов и ратного дела...

— Чего ты взыскался в земле рязанской?

— Места ищу для покою души своей.

— Иди на службу ко мне. Род у тебя боярской, в дружину боярскую станешь. Званьем да честью повёрстан будешь, землёю награждён.

— Прости мне, великой княже, токмо душа моя отныне не приемлет мирскую суету... Не бывать мне во славном воинстве твоём, понеже и без того навиделись крови очи мои...

— Ну, коль ищешь покою, иди во Чудов монастырь кремлёвский. Благоволит тому монастырю сам митрополит Алексей, святитель наш преславный...

— Я немощен духом, княже, а на Москве — соблазн велик, потому путь мой ляжет в Радонежскую обитель, ко святому старцу Сергию.

Дмитрий повернул коня и отъехал к стану, а в ушах так и пел глубокий и чистый голос Пересвета. "Вот ведь какие люди ходят по Руси! — думалось ему. — А досада велика, что не бывать ему в моём воинстве. К отцу Сергию путь правит, а по силушке — старший брат Капустину..." Тут кольнула его ревность к монастырю — ревность, которую Дмитрий не раз испытывал за время своего княжения: живут устранясь от мира, а устранились ли? Вон какие люди уходят туда от него, от князя, от дел насущных... Дмитрий уловил себя на недобрых помыслах, броско осенился крестом и отдал повод подуздному.

Кругом уже трещали сухие ветки прибрежного кустарника, пахло дымом костров. Раздавались сдержанные голоса кметей. Устало фыркали истомившиеся от жары и дороги кони. Рассёдланные, они катались по берегу, пили воду из Непрядвы.

"Непрядва, Непрядва..." — повторял между тем Дмитрий и подумал, как много на Руси этих малых рек, а век человека короток, и многие десятки и сотни таких рек останутся неведомы ему... А хотелось бы всё повидать, хотелось бы проехать по всей земле своей. Вот как: в рай не пускают грехи, а по своей земле — дела суетные, премногие...

За ужином он вспомнил Пересвета и велел найти добра молодца. Несколько кметей обскакали окрестность, были в деревне, а Пересвета не нашли. Уже перед сном Дмитрий выходил из шатра, и ему показалось, что далеко-далеко, под тем лесом, куда норовили сбежать бабы с детьми, светился одинокий огонь. Это был костёр, у которого, должно быть, искал покою на неспокойной земле завтрашний инок Пересвет.

— Княже! А княже!

Ещё было лёгкое прикосновение, после которого голос Бренка стал ясней и громче.

— Княже! Бога ради...

Дмитрий открыл глаза и вмиг сообразил, что он не в терему своём, а в шатре, на краю неведомого обширного поля, близ Дону-реки. Увидел, что шатёр потемнел от росы и провис, что утро ещё не разгулялось, встревожился, зачем его будит мечник.

— Почто не спишь? — строго спросил он.

— Не гневайся, княже...

— Ну?

— Неведомо, увидим ли Москву и белый свет...

— Ну?

— Зорька ныне вельми красна — по всему окоёму течёт!

Теперь нетрудно было догадаться, куда тянет мечник. В раздумье покусал губу: выругать или похвалить?