— Отпрянь!

— Я те отпряну! Вот так! Вот!

Капустин рванул одёжку на груди Некомата, а надорвав — дёрнул прореху вниз, до седла. Голое жиреющее тело купца обнажилось, забелело меж сермягой челяди.

— И ты ещё носишь крест православный? Затвори уста — нос подковою на затылок загну! А ну, агарянский помёт, правь до избы бронника Лагуты! Все поделки его до единой отдать доброму кузнецу!

— Ты умрёшь по ханову слову...

— Ах ты прорва сотонинска! Изрублю!

Капустин рванул меч — Некомат скатился с коня и побежал на мост, потрясая рваниной. Кмети Капустина без команды кинулись за ним, столкнули на землю, подняли и повели к начальнику.

— На агарянску заступу уповаешь? А? — наклонился с седла Капустин. Некомат молчал. — А ну, веди татей своих ко избе Лагуты! Ну!

Челядь Некомата послушно поплелась во главе с хозяином. На месте остался только Жмых. Он стоял с застывшей улыбкой, будто напряжённо следил за весами — куда пойдёт чаша. Капустин подъехал к нему и с маху влепил ему ладонью по уху. Жмых рухнул в пыль и не шевелился.

— Не убил ли, Григорья Иваныч? И пятой не дрыгнет, яко мёртв.

— Отойдёт к покрову... А вы спровадьте татей да проверьте, всё ли они отдали холопу Володимера Ондреича! Я поехал во Кремль с Елизаром... — Он оборвал себя, глянул на Халиму и нахмурился. — А ей вели идти, где была!

...В стольной палате сбирались первые сумерки. Великий князь сидел с братом своим и зятем. Митрополит был тут же. Серпуховской... Боброк одобрили затею Дмитрия, только митрополит Алексей поупрямился, но дело не ждало, и он отписал епископу Сарайскому, владыке Ивану, что едет к нему монах Чудова монастыря.

Монашеская одежда уже ждала Елизара Серебряника.

Соседи-кузнецы разбрелись от избы Лагуты поздно, ещё поздней укладывались спать Бронники. Халима не пила и не ела в тот вечер и сидела в углу у порога, как затравленная. Лагута, совсем было потерявший голову, выгнал бы, наверно, её, но несчастье немного отступило — вернулись все поковки, злодей Некомат предстал тут порванным, — и Лагута помягчал, не выгнал Халиму, но ворчал долго:

— Ума рехнулся Елизар: сам едва из полону утёк, гол, как сокол, а хомут надел. Чего в ней? Нет бы нашу взял, наши бабы белы, что те сахар, татарва-та недаром вызарилась на их — чуют коротки носы, где лучше пахнет. Ишь, сидит, не ложится и спать.

— До сна ли ей! — вздохнула Анна, но тут же насторожилась: — Идёт кто-то! Елизар!

Ещё не отворилась дверь, а она уже услышала шаги брата.

Елизар не вошёл — ввалился в избу.

— Анна! Подымайся! Где лучина? Огонь взгнести надобно!

Халима уже была рядом и как кошка ластилась к нему, беззвучно плакала, чтобы не рассердить угрюмого хозяина.

— Елизар, уймись! — подал голос Лагута.

— Не уймусь! Подымайся и ты! Ишь, лежебока! Лагута не желал понимать шуток, хотя и слышалось в голосе Елизара веселье — до шуток ли ныне? Всё же поднялся, дабы поссориться с беспокойным нахлебником раз и навсегда. Но когда он вышел из-за рогожного полога, увидал избу, освещённую лучиной, широкий скоблёный стол, а на столе серебро, он сердито прокашлялся и сел под икону, но не спрашивал ничего и даже не глядел на серебро Елизара.

— Бери! — сказал тот. — Тут хватит тебе выкупить себя у Серпуховского.

Анна не выдержала — ахнула и упала в ноги брату.

Елизар отстранил её, повернул к Лагуте — ему кланяйся, он муж и хозяин, один тянул три воза: семью, брата Ивана и его, Елизара с Халимой.

— Спасибо тебе, Лагута, что не отказал мне во крове, ныне я с тобой тоже по-людски: бери серебро! Оно не граблено, не крадено — князем дадено.

— За что те князь? — на последнем сомнении спросил Лагута.

— За службу грядущую...

— Что за служба?

— Покуда мне то не ведомо... — утаил Елизар " свернул разговор: — До осени послужу, а коль приглянусь — ещё послужу, благо осеребрил и ухлебить готов.

— Ну, коль сам великий князь... — Лагута дотронулся до серебра и нахмурился: — Много даёшь мне.

— Всё бери, мне ничего не надобно... — Он тяжело вздохнул и высказал: — Едина у меня забота и докука — Халима...

— А чего — Халима? — вскинулся Лагута. — Пущай живёт, разве ей тут худо? В работе не переломится. Анна её не обидит... Чего Халима?

...На рассвете Елизара вытребовал конный. Тот вышел и увидал ладного скакуна, что был пристегнут к седлу всадника длинным поводом. Ладный буланый скакун. В седле был гридник Капустина.

— Не ревите! — не строго прикрикнул Елизар на женщин. — Отрочат побудите, а слёзы для загороды поберегите, тамо ныне воды мало... Ну, давайте прощаться, что ли!

Халиме он до утра втолковывал, что он на князевой службе, что надо ему уехать на месяц-два. Он держался молодцом. Легко и бодро сел на коня, приосанился, высокий и статный, качнул на прощание рыжей головой, перекрестился и стегнул скакуна. Только тогда, когда издали послышались снова рыдания, он подумал о своей судьбе: "Эх, пропало бабино трепало!"

У Чешковых ворот Кремля его поджидали двое кметей из вчерашних гридников Капустина — Тютчев и Квашня. Они провожали Елизара до границы Руси и ордынских пределов.

До восхода успели выехать за подмосковные перелески. Миновали Симонов и Рождественский монастыри. На душе у Елизара становилось всё тяжелей и тяжелей. Сначала он не мог разобраться, откуда это тяжёлое чувство, но вот прочие сомнения отошли, отпали и осталась одна тревога: Некомат не простит ему.

Выезжали рано поутру. Ещё затемно были выведены кони, и к рассвету, когда Дмитрий вышел на рундук, уже одетый, уже оплаканный Евдокией, он увидел сверху выжженный солнцем, вытоптанный лошадьми и людьми двор, а посредине его, чуть в стороне от конницы кметей и ближних бояр, ехавших с ним в Орду, как раз напротив трапезной половины — своего буланого коня под чёрным в серебре седлом, матовый блеск серебряного стремени и бармы на очелье конской головы, тоже отделанные серебряным звездопадом, — увидел всё и понял, что с этой минуты даже он, великий князь, ничего не может изменить в предстоящей судьбе своей и своих людей. На миг пустое седло, которое в тот момент старательно поправлял подуздный Семён Патрикеев, показалось ему опустевшим навсегда, будто он, Дмитрий, смотрит на него из будущего в сегодняшний день, в котором он живёт и уже не живёт, погибнув где-то в Орде и принадлежа вечности. Вообразив, что так и будет когда-нибудь, даже очень скоро, он ощутил неприятный холодный ком, шевельнувшийся где-то в груди, почувствовал, как деревенеют ноги. Он перемог слабость и стал спускаться вниз, считая зачем-то ступени. Следом за ним, да так близко за спиной, будто подгоняя и выталкивая, спускались князь Владимир Серпуховской и Дмитрий Боброк, ночевавшие в княжем терему.

Внизу, у первой ступени, сняв при появлении шлем, стоял в походном облачении боярин Дмитрий Монастырёв, опытный ратник, правая рука Боброка и большой весельчак. Вчера, когда Дмитрий объявил ему нежданно, что берёт его с собой в Орду, тот побледнел и низко поклонился. Казалось, бледность не сошла и до сей поры с его круглого, белого, будто девичьего, лица, будто не ему, здоровяку, принадлежащего, а кому-то другому, хрупкому, не воину. Рядом с ним, чуть отступя, как бы оставляя дорогу великому князю, стоял "неразлейвода" Монастырёва — Назар Кусаков. Этот сам напросился, увязался за дружком. Издавна, с малых лет, ходят один за другим бык да теля Монастырёв да Кусаков, коего обделил бог телом и силой, но не обделил ловкостью. Раз с боярином Кошкой боролись на святках — ни дать ни взять два ужа невеликих! — но Кошка хитрей, ловчей и руганью, коль нет близко митрополита, зашибёт... На Кусакове новёхонький калантарь, насветленный войлоком, блестел ослепительно даже в предрассветный час. У больших ворот проминал своего каурого князь Андрей Ростовский. В этом поклонном походе он был при Дмитрии первым по званью среди всех ехавших в Орду бояр. Завидев великого князя, князь Андрей остановил коня, бросил поводья своему подуздному дворянину, спрыгнул на землю и подошёл.