— Михайло!

— У стремени, княже!

Бренок предстал пред ним, а Дмитрий не успел ещё расстаться с тем, что осенило его в эту светлую минуту раздумья.

— Ты, Михайло... Подай-ко мне твой шлем!

Бренок подал ему свой шлем, и Дмитрий узнал его! Это был тот шлем, который он примерял давно, ранним утром в кузнице Лагуты, а узнав, обрадовался и ещё более утвердился в решении своём...

— Завтра, Михайло, ничему не дивись... Коли повелю тебе, мечнику своему и другу, любезному сердцу моему, стати под знамя моё — станешь, и будут тебя хранить вои стремянного полка и все прочие, коим надлежит хранить великого князя.

— Княже…

— А службу вечернюю исполни, как повелел тебе! И пусть крепко уверятся вороги, что-де стоим мы на сём береге и не сбираемся покуда на правый...

— Верно, княже...

— И пусть наутре наткнутся на нас, готовых на брань великую, силою их не устрашённых!

— Пресветлы помыслы твои, великой княже! Я исполню повеление твоё!

Они стояли у шатра. Молчали. Бренок был взволнован словами князя, но противоречить и не стать под защиту стремянного полка не мог, да и думалось сейчас не о себе, а о князе, где сам он будет.

— Михайло, пошли ко мне Митрея Михайловича Боброка.

— Исполню, княже!

Он прискакал тотчас, кинул повод не успевшему спешиться стремянному слуге своему, опередил в этом подручного боярина своего Фёдора Кошку, приодёрнул лёгкие, ещё не бранные доспехи — калантарь саморучной ковки, блестевший, как чешуя, поправил меч и, сдёрнув с головы подшлемник, вошёл в шатёр, броско перекрестясь у входа. Дмитрий смотрел на него, на его широкий лоб в тяжёлых морщинах, смотрел в глаза, всегда наполненные удивлением перед этим миром и какой-то отрешённостью от него. Это хотя и озадачивало Дмитрия, объясняло неразговорчивость Боброка. Казалось, при каждом вопросе он будто пробивается сквозь мысли, всегда отягощавшие его, с трудом внимает тому, что говорят, и лишь погодя взгляд его обращается на собеседника, обретает остроту и ясность, после чего ложится неторопливо и сам ответ.

— Что скажешь, княже?

— Присядь-ко исперва, Митрей Михайлович, — молвил Дмитрий, указывая на столец рядом с собою. — Испей квасу медового или поешь чего. Вот гостинцы купцов, что нынче обозом пришли.

Боброк понимал, что эти слова — не главное.

— Сыновья сурожанина Весякова Тимофея все в моём конном полку, а на них глядя, и иные сели на конь, — тихо проговорил он и добавил: — У батьки торговля — не ахти, так пусть хоть сыны послужат правому делу.

— Весякова помню. Бородою тучен и брови густы. Помню...

— Коли брови густы, будут карманы пусты... Чего велишь?

— Пора поле объехать, — строго сказал Дмитрий. Боброк посмотрел на него, кивнул задумчиво и заметил:

— А в полках твердят: Русь на сём береге биться станет.

— Вот станут в нощи на поле Куликове — поймут, где биться.

В половине дня прискакал из степи сотник сторожевого полка Семён Мелик. То, что прискакал сам, не послав десятника, то, как торопливо кинулся с берега в воду и гнал коня на кручу левого берега, к шатру великого князя, говорило о важности вестей, с которыми он пожаловал из степи. Дмитрий уже ждал его, выйдя из шатра и соображая между делом, что не надобно Бренк ку скакать за Красный холм и искать Мелика: сам появился, и вовремя.

— Великой княже! Мамай спешит к Дону! Он уж у Гусиного броду! Всех князей и мурз, все силы тёмные ведёт на нас! Все орды перевезлися, правым брегом идут! Великой княже, токмо нощь, едина нощь меж нами! Нападёт завтра на нас несметная сила! Княже!

— Чему дивишься, Семён? — спросил Дмитрий, не отводя глаз от щита Мелика, надрубленного уже с одного краю — был в стычке с разъездами татар.

— Будь готов, княже, к рати великой!

— Русь, с помощью божией, готова, Семён! Поди-ко в мой шатёр, испей квасу.

Теперь всё было ясно: грядёт роковой час.

А под вечер всколыхнулись задние полки. Там чудилось смятение, крики слышались. Дмитрий только что вернулся от берега Дона, где отыскивал с Боброком ещё один, потаённый брод, самый нижний по течению, нашли такой. Радовало Дмитрия и поле, где они побывали после полудня. То было знакомое поле — поле его прежнего отдыха, когда он ездил в Орду девять лет назад. Девять лет... Он ещё раз осмотрел это поле с Боброком и Серпуховским и окончательно порешил с ними, где ставить полки. Всё было удобно: и большое поле, и привольные дубравы слева и справа, и мелкие речушки, и овраги, что станут мешать стремительному разгону престрашной татарской конницы, только разве утреннее солнышко станет бить в глаза русским, но солнышко — невелика помеха и недолга. Правда, надежда на то, что конница Мамая не сможет взять разгон, была несбыточной, но что до левого и особенно правого крыла русских, то тут, верно, обойти их будет невозможно: слева дубрава, справа перелесок и овраг. Тут — всё крепко...

И опять великому князю и Боброку приглянулась дубрава слева, на левом крыле завтрашнего устоя русских полков. Хороша дубрава. Девять лет назад приютила Дмитрия и Бренка, поохотились и отдохнули там, даже встретили стадо из дальней деревни, когда засуха заставила гнать коров сюда, на влажное Куликово поле... И захотелось Дмитрию с Боброком, кроме запасного полка, что упятится к Непрядве, поставить за дубраву ещё один, больше и крепче, тайный, неведомый своим и невидимый врагу. Объехали дубраву. Слева и справа её нетрудно будет коннице обогнуть и ударить в решающий час. Подумали. Оставшихся полков — только-только расставить на громадном пространстве, и каждый будет знать, что помощи им ждать неоткуда, бежать некуда... Быть по сему!

В добром настроении вернулся Дмитрий с поля и от потаённого броду; а тут — на тебе! — сутолока позади!

"Уж не Ягайло ли потерял голову и напал, осмелев беспутно?" подумалось Дмитрию, но издали, от задних рядов доброхотной дружины отроков, приданной запасному полку, скакал, светясь улыбкой, отрок Палладий, ныне старшой над отроками.

— Княже! Новгородцы пришли!

Дмитрий с трудом удержал слёзы: просыпается Русь.

Вскоре меж рядами расступившихся полков засветились дорогие доспехи новгородцев — сразу видать, что посадник снарядил воинов из казны городской. Сел Дмитрий на коня, корзно накинуть забыл, отмахнулся от Ивана Уды и поскакал навстречу нежданной подмоге.

— Не ждал вас, новгородцы! А пришли — примите мой низкий поклон от всей земли русской!

Дмитрий слез с коня и низко, большим обычаем поклонился новгородскому воинству.

— К нам пристала устюжская рать, княже! — сказал староста Плотницкого конца, приведший воинов Новгорода.

И только тут Дмитрий заметил позади блестящей новгородской дружины конников Устюга. Воевода подъехал и устало обнажил голову, помолился, держа шлем в левой руке:

— Великой княже! Мы пришли под руку твою, токмо кони наши все копыта содрали. Не ездоки мы...

— Поставлю вас в пешие ряды, и да благословит вас бог!

Дмитрий расцеловал воеводу этой нежданной подмоги и не мог скрыть слёз. "Вот оно! — подумалось ему. — Пробудися, Русь, избеги междоусобий и прославься..."

Дмитрий уже отправлялся в свой шатёр, но его окликнул Бренок.

— Княже, иноки!

Однако к великому князю приблизился лишь один конник в монашеском одеянии, второй был скрыт рядами воинов.

— Великой княже! Отец Сергий велел кланяться тебе и принять во ряды воев твоих нас с Пересветом.

Ослябя ловко спрыгнул с коня и, высокий, чуть сутулый, поклонился Дмитрию и протянул ему завёрнутый в холст освящённый хлебец монастырский и письмо от игумена.

— А где брат твой? — спросил Дмитрий.

— Коня в табунец отводит...

Дмитрий тут же, на глазах сотен новгородцев, устюжан и нахлынувшего вокруг передового полка, которому в сутеми предстояло первому двинуться к переправе, на глазах гостей-сурожан развернул помятый за долгую дорогу свисток и, с трудом составляя слова, прочёл сначала про себя, потом вслух; "Благословляю тя на брань, господине, так и пошёл, а поможет ти бог и святая богородица".