До Мамая было ещё ближе...
* * *
Все полки отдыхали. Мамай был за широкой рекой — за Доном, можно было положиться на эту широкую преграду да ещё на сторожевой полк, гулявший на том берегу, и воины отдыхали, кормились у полковых котлов да у телег с домашними ещё припасами. Кони гуляли на обширных лугах левобережья под присмотром полковых конюхов.
— Иде мой калантарь?
— Дома, на печи!
— А чего энто Мамай ждёт?
— Дождётся вол обуха!
— Братие, а истинно ли, что-де татарва вина не пьёт?
— Како же, ня пьёт! От воскресенья до поднесенья!
— О, тати окаянны! Мало побито их на Воже-реке!
— Истинно тати: татарин, что багор: чего уцепит, то и тащит!
— Тому их Чингизхан научил — первой тать на земли!
— И откуда вывалилось сие племя на Русь?
— Сотоной напроважено! Сотона влез им в сердце, а до той поры были они, как наши рязанцы, — ни себе, ни людям.
— Ня трогай нас, рязанцев! А ня то язык уполовиню!
— Ты князю своему, Ольгу, укороти!
— Обрели себе князя — исчадие Мамаево!
— Ня тронь нас! Мы за князя ня молимся! А ня то... — Не маши булавой-то, я тоже мочен устрашить!
— Ня страшуся! Мяня лось ногама топтал и рогама бол!
Дмитрий шёл мимо отдыхающих полков и слышал говор многотысячного воинства своего. У каждого кострища свои думы, свои разговоры и шутки тоже свои.
— Кто шелом мой поял? А?
— Не твой ли? Я нашёл в каше! Померял — мал...
— Нашёл дьявол клобук, да на рога не лезет!
— Не грешите, православные: грозен час предстоит...
Дмитрий прошёл к своему голубому шатру. Полог был растворен широко, и свет от свечей, поставленных на днище большого медного котла, высвечивал многие тени человеческих голов, двигавшиеся по ткани шатра. Воеводы собрались на последний большой совет.
— Воеводы! Братия возлюбленная моя! Близок час роковой. Вот и желаю я положити думу свою на ваш суд: как надумаем — тут ждать Мамая, на сём бреге, или перейти Дон-реку и ударить нечестивого в лице?
Мгновенье, и молчание рухнуло под гулом голосов.
— Ежели ты, княже, желаешь боя крепкого — переходи Дон-реку. Там будет без хитрости битися каждый, ибо бежать станет некуда! — первым высказался Боброк.
— То истинно твердит Митрей Боброк! — поддержали два литовских князя, служившие Москве верой и правдой, два Ольгердовича.
— Не за тем шли сюда, чтобы главу под крыло прятать или за водой стоять! — ещё решительнее высказались все три князя Белозерских — Фёдор Романович, сын его Иван и брат Василий.
"Вот кто будет стоять в головном полку!" — мелькнула мысль у Дмитрия.
— Кто инако помыслит?
— Вели, княже, слово молвить... — Лев Морозов покраснел ушами, но заговорил спокойно: — Во шатре князевом все мы смелы и сильны, но вестимо: сила силу ломит... А ну, как нас татарва почнёт одолевати? Как с того берега отходити полкам? Всех порубят и стрелой достанут в воде! Ино дело, коли Мамай сам полезет в воду на нас. Татарва, она воды страшится, она без мешка надутого чрез реку не пойдёт. Так пущай же лезет! Мы постреляем и потопим их превелико! А еже господь отвернётся от нас — путь до дому открыт...
— И то праведно! Было так-то на Воже-реке: выждали Бегича на своём бреге и побили!
— Единому богу ведомо, как на рати створится... Владимир Серпуховской сидел молча, трепал торчашие белёсые усы, посматривал искоса на Дмитрия: волнуется великий князь, губу прикусил и бледен стал. Спросил его:
— А каково ты думаешь, княже?
Выдохнул шумно Дмитрий, будто гору свернул:
— Братие! Ведайте, привёл я вас сюда не за тем, чтобы реку Дон стеречь, а привёл я рать великую, дабы землю русскую от пленения и разорения избавити. Или... головы свои сложити. Смерть честная или полон и позор — что дороже? Краше было бы не идти супротив поганых, чем прийти и стоять, ожидая, пока враг сам нападёт на нас. Истинно твердит боярин Лев Морозов: река Дон — великая нам ограда, нелегко ту ограду перешагнуть, а коли так, то она нам тоже сгодится: мы ею от Ягайлы отгородимся!
— Так, так! — не выдержал Боброк и пошёл оглаживать коленки ладонями. — Сей высмерток уж во дне пути, должно!
— Ежели мы, братие, станем на сём бреге, Мамай сам будет выбирать, когда напасть ему. Мы же, перейдя реку Дон, став пред лице его, понудим напасть на нас немедля, ибо два войска великих не стоят без дела, ежели нет пред ними воды или горы. Идёмте за Дон — сё есть единый путь наш и едина судьба: победим и Русь от погибели невиданной сохраним или сложим головы свои. Завтра же за Дон, братие!
Но был ещё целый день, день раздумий для Дмитрия и воевод, день немалых трудов.
Пешие полки спозаранок отвели к лесу, в сторону Непрядвы, вверх по Дону, и оттуда ещё до восхода солнца поплыли срубленные брёвна. Вторая половина пешей рати, оставив на возах доспехи, мечи, копья, луки, вышла к воде и ловила те брёвна с плотов на протяжении двух с лишним вёрст. В пяти местах были означены переправы, по коим пойдут пехота и обозы. Сам большой боярин Тимофей Вельяминов скакал от переправы к переправе, поторапливал и ещё до обеда раза три подъезжал к шатру великого князя и доводил о строительстве. Дмитрий и сам видел сверху, как там, внизу, копошились люди, там стучали топоры и в одночасье Дон покрылся белой чешуёй щепы, потянул вниз во всю свою ширь эту пахучую светлую ленту. Далеко в стороне взграивало воронье, а на той стороне, правее Зелёной дубравы, виднелось безмерное поле и таяло вдали, сливаясь с лёгкими перелесками у овражистой, невидимой отсюда речушки — Нижнего Дубяка.
Тимофей Вельяминов был ныне особенно дорог Дмитрию за верность свою, известную исстари, за то, что род Вельяминовых воспринял казнь Ивана как божью кару во имя покоя Московского княжества, во спасение Руси. А не за тем ли и сам Тимофей Вельяминов здесь? Не он ли наутрие станет впереди полков и сложит свою голову?
— Что повелишь, княже, как переправы спроворят? — спросил Вельяминов.
— Надо костры палить, каши варить, не жалеть ни брашна, ни пития безбражного, да велю всем пребывать в покое после обеда до сумерек. Душу и тело беречь на завтрашний день, на грозный день великого искупления... Дмитрий приумолк, всматриваясь в просторы Куликова поля, потом строго выкликнул Бренка из шатра: — Михайло!
— У стремени, княже! — тотчас показался мечник с подшлемником в руке и с седлом в другой. Простоволосой головой он отводил полог шатра и смотрел на великого князя.
— Ввечеру, до заходу солнца, скачи за Красный холм, отыщи там наши сторожи и вели отойти к Дону... Мамаевы вызраки пусть доведут окаянному, что-де Русь ждёт их на сём, на левом бреге...
— Исполню, княже!
— Внимай: а после заходу солнца пусть наши сторожи отгонят их снова к Мамаю. Строго велю!
— Исполним, княже!
— А тебе не велю там вязнуть! В сумраке быть при мне!
Бренок кивнул и убрался в шатёр, а Тимофей Вельяминов стал осторожно спускаться к воде, придерживая своего ладного каурого жеребца, чуть шального по молодости лет.
У Дмитрия ещё оставалось немного времени, чтобы мысленно опять построить полки на поле. Всякий раз, когда он обращался к будущей битве, ему думалось, что в самом главном месте — в головном полку, в передовом, должны стоять князья Белозерские. То, что они умрут первыми и умрут на глазах у всех, Дмитрию было вполне очевидно, но очевидным было и другое, самое важное: умрут они достойно, мужественно, быть может, и весело, как умерли на поле брани Митя Монастырёв и Назарушко Кусаков на Воже-реке, как пал в неравной рубке, обороняя Москву, Митя Минин... "Вечная память вам, слуги мои, други мои, покрестовые братья мои!" — шептал Дмитрий. Он осенил себя крестом, потрогав сквозь одежду образ богородицы, надетый ему на шею княгиней Евдокией, и только сейчас со смешанным чувством удивления и нежданной лёгкости понял, что ни разу за последние дни не предавался тяжким думам о Евдокии и детях. Всякую ночь, когда покладник походный оправлял ему постель и мечник задёргивал полог шатра, пред его мысленным взором представала семья, но тут же и заслонялась видениями иными, не менее властными и тревожными — московской безмерной толпой женщин с грудными младенцами на руках, сдержанным плачем, сыпучими толпами отроков, коим отныне суждено остаться сиротами... "О, великий и скорбный час Руси!" подумалось Дмитрию, и он увидел, как на той стороне Дона, поперёк его обширного простора, стоят полки его, единые и равные в величии и горькой судьбе своей, и будто нет там ни смердов, ни бояр, ни детей боярских, но все дети земли своей многогорькой.
