Некоторое время они сидели молча, наблюдая, как река несет свои воды.

Танцор коснулся ее руки, и она быстро ее отдернула. И почти напряглась, но вовремя успела остановиться.

– Тише, дикая штучка.

Она взглянула на него.

– Ты так меня представляешь?

Другие считали ее сухой и бесстрастной.

– Я вижу в твоих глазах. Глубоко. Ты сдерживаешься. Но ты еще более дикая, чем раньше. И, должен признаться, мне это нравится. Но ты изменилась и в другом. В некоторых вещах ты стала мягче.

Он определенно безумен. В ней не осталось ничего мягкого.

Он положил руку на скамью между ними, ладонью вверх, расслабив пальцы, и посмотрел на нее. Это было приглашение. Его рука могла остаться или убраться, в зависимости от ее желания.

Сколько времени прошло с тех пор, как она переплетала с кем-то пальцы, ощущая, как они смыкаются, и чувствовала ладонью тепло чужой руки? Понимала, что не одна, что кто-то есть в ее жизни, рядом. В юности они мчались по улицам, держась за руки, таская бомбы, смеясь, как сумасшедшие.

– В детстве, – сказал Танцор, – мы сделаны из стали. И считаем себя неуязвимыми, но потом случается всякое: сталь вытягивается, плющится, изгибается, принимая невероятные формы. К тому времени, как люди женятся, заводят детей, большинство из них успевают сломаться. Но некоторые – немногие – выясняют, что, если сталь нагреть, она хорошо гнется. И в тех местах, где ломаются другие, эти становятся только сильнее.

Прищурившись, с некоторым любопытством, она пододвинула руку к нему и приложила сверху, ладонь к ладони. Он не попытался переплестись с ней пальцами. Просто сидел, и ее рука спокойно лежала на его ладони. Она застыла на мгновение, впитывая ощущения, пытаясь объять разумом происходящее. Но разум обнимает куда хуже, чем руки.

– Когда ты успел стать таким мудрым? – спросила она. – С тобой никогда ничего особенного не происходило. До падения стен твоя жизнь была сказкой.

Она не хотела, чтобы слова прозвучали резко. Но это всего лишь правда. В подростковом возрасте сей факт восхищал и сбивал ее с толку. Они так похожи, но выросли по разные стороны широкого тракта. Ей судьба подарила кошмарное детство, ему – сказочно-идеальное. И все же они понимали друг друга, без лишних слов и объяснений.

– У меня хренов IQ выше гребаной крыши, – сухо сказал он. – К тому же для понимания необязательно испытывать то же, что и другие люди. Это ни к чему, если у тебя есть хоть половина мозга и готовое откликнуться сердце. А когда дело касается тебя, Мега, мое сердце всегда готово. Мне чертовски жаль, что ты потерялась в Зеркалах, а я даже не знал. Мне чертовски жаль, что ты страдала. Но я нисколько не сожалею о том, что ты выросла.

Она глядела на воду и молчала. Что тут скажешь. Ему нужно больше, чем просто быть друзьями. Сегодня он ясно дал понять. Но она не готова. Возможно, когда-нибудь. А пока что это все довольно… странно. И немного… приятно. Она знала, что в прошлом самое похожее на безопасность чувство она испытывала только с Танцором.

Но было в ней нечто такое… сухое, неподатливое, как считали многие, что не позволяло ей прогнуться даже на дюйм. А для того чтобы прикасаться к кому-то, заботиться о нем, нужно быть гибким, уметь прогибаться. Она никак не могла избавиться от того, что ей мешало. Раньше она позволяла себе совсем не то, что нужно.

Они считали, что она бесстрашна. Хотелось бы, чтобы это было правдой. Но есть вещи, которых она боится. Она думала, что день ее возвращения в Дублин станет лучшим днем в ее жизни.

День оказался одним из худших. Цена слишком высока. Она забрала руку и положила ее себе на колени.

Танцор поднялся.

– Как насчет поработать над нашей собственной картой аномалий? К черту Риодана и его монополию на информацию.

Ее печаль мгновенно ушла, она поднялась как молодая, сильная женщина, каковой в действительности и являлась. А та, которую душат слезы, спрятанные глубоко внутри, растворилась. Она отлично понимала, что, как говорит Риодан, невозможно отключить только одну эмоцию. Четко осознавала, что ценой за отсутствие боли является отсутствие радости.

И знала, что, если слезы однажды вырвутся наружу, она в них утонет.

Джейда торопливо шагала через аббатство, неся книги подмышкой. У нее оставалось два часа, а потом нужно будет отправляться в «Честерс». Весь день она провела, закопавшись в бумаги и отмечая черные дыры на карте Дублина. По пути обратно в аббатство она некоторое время постояла у штормовой воронки, окружающей КСБ, глядя на нее и заставляя себя оставаться холодной логичной стрелой, направленной в цель. И не более.

У них был план действий на Земле. Ее план касался другого места.

Она хотела вернуться в библиотеку Короля Невидимых, но не желала терять еще больше земного времени. Невозможно заранее знать цену прохождения через Зеркало. К тому же, не поговорив с Бэрронсом, она не могла выяснить, какое именно Зеркало проведет ее в Белый Особняк. Пять с половиной лет в Зазеркалье, а она так и не сумела ничего узнать о Зеркалах, которые могли бесстрастно отнять или подарить жизнь.

Пройти сквозь воронку торнадо не составило труда. Она освоила эту магию на втором году в Зазеркалье. Правильно расставленные чары могли разрушить почти любой самоподдерживающийся фейский шторм, открывая проход.

Уже месяц – с тех самых пор, как вернулась обратно в Дублин, – она искала чары, заклинание, тотем, какой-нибудь способ отметить Зеркало, обозначить его сияющую поверхность, сделав видимым с обеих сторон.

Пока что все усилия оказались бесплодны.

Теперь, двигаясь по коридорам аббатства, она собирала недавние новости от ши-видящих и раздавала приказы, спеша оказаться в своих комнатах, рядом с теплым вспыльчивым Шазамом, наедине с ним, чтобы проанализировать и отшлифовать свои планы.

Шазам валялся на диване – эдакая толстая печальная тушка. Он даже не поднял головы, когда она вошла.

– Я кое-что тебе принесла, – объявила она, вынимая промасленный коричневый бумажный пакет из рюкзака. Он резко поднял голову. Он был ненасытно любопытен.

Нет, он был ненасытен, точка.

Его усы задрожали в предвкушении, и он рыгнул.

– Ты что-то ел, пока я отсутствовала? – тут же осведомилась она.

– А ты как думаешь? Ты же ничего мне не оставила.

– С технической точки зрения тебе не нужно есть.

– О скуке когда-нибудь слышала? Что мне, по-твоему, делать тут целый день? Творить себе постель, из которой я никогда не выберусь, потому что нет мест, куда мне позволено выходить?

Она оглядела комнату. Подушки, все до единой, пропали.

Он снова рыгнул, из пасти выпорхнуло перышко.

– Судя по всему, на вкус они были не ахти.

– Вкус – понятие относительное, когда выбирать не приходится, – мрачно заметил он.

– Скоро я тебя выпущу. Ты снова будешь свободен.

– Ага. Скоро разумные существа перестанут уничтожать друг друга и себя самих. Не-а. Мы все умрем. В одиночестве и тоске. И сильной боли. Потому что такова жизнь. Люди дают обещания, а потом их не сдерживают. Они говорят, что ты им дорог, а потом забывают о тебе.

– Я не забыла о тебе. Я всегда о тебе помню.

Она бросила на кровать три сырые рыбины, и Шазам, просияв от радости, совершил головокружительный вертикальный прыжок – прямо с места. На рыбу он набросился, как на манну небесную, чавкая, высасывая и смакуя каждый кусочек, пока на покрывале не остались только тоненькие кости.

– Ты прощена, – торжественно объявил он и начал умывать мордочку мокрыми от слюны лапами.

Если бы…

[41]

Джейда приложила ладонь к двери, ведущей в кабинет Риодана. Она пришла на целый час раньше назначенной встречи – чтобы он не думал, что она явилась по приказу. Она больше не подчинялась приказам. Можно только работать – с ней или против нее.