Но она знала и кое-что еще: то, о чем не ведал даже Король Невидимых. Если ей удастся с помощью соблазнения и манипуляций заставить его спасти Дублин, а следовательно, и ее двор, упомянутая цена будет стребована и с него.

Гобелен, в который она превратилась, рябил и содрогался, когда она смотрела на остатки лживых воспоминаний Невидимого Короля. Поскольку, если им верить, это она лежала в гнезде пышных мехов и кроваво-алых розовых лепестков, пока бриллианты лениво парили в воздухе, освещая комнату миллионами крошечных мерцающих звезд.

Если верить ему, она когда-то была смертной, была влюблена в уничтожителя их расы, творца мерзостей, того, кому безразлична прежняя Королева и данные ей обеты, а еще больше безразличен покинутый двор.

«Круус заставил тебя выпить чашу из котла забвения», – сказал ей Король перед уходом.

Она никогда не пила из котла. Королеве такое не позволительно.

«До того, как ты стала Королевой. Когда ты была моей».

Она не верила ему. Отказывалась верить. А даже если и так – какое это имеет значение? Сейчас она та, кем является. Светлая Королева, лидер Истинной Расы. Она всегда была такой. Она ничего не помнит о его лжи. И не хочет помнить.

И все же она не могла прозреть намерений такого обмана.

Ему ничего от нее не требовалось. Он – Король Невидимых. Он является существом, сущностью, состоянием бытия, неизмеримо большим, чем мог постичь кто-либо из ее расы. Ему ни от кого ничего не требовалось. Легенда слишком сложна и противоречива, чтобы раскрыть его происхождение. Или их.

Она прищурила свои сплетенные глаза, и нити гобелена задрожали. Как могло такое существо, как безумный Король, подделывать подобную глубину эмоций, которую она наблюдает?

Эмоции были чужды их расе в подобной, самой чистой их сути. Феи испытывали лишь отголоски того, что чувствовали представители примитивной расы, с которой она именно поэтому и решила связать свой народ. Чтобы расширить их бледное существование, усилить тщетные желания, для исполнения которых они вынуждены были стать более податливыми.

И все же на огромном круглом возвышении женщина, которая выглядела и двигалась идентично ей, взирала на существо, которое принимала глубоко в себя – в тело и душу, – и хохотала так, как Эобил смеяться неспособна. Прикасалась так, как она сама никогда не касалась. Ее имел Король, которого она презирала, и имел куда полнее и с большей чувственностью, чем она когда-либо считала возможным.

«Забудь свой глупый квест, – сказала женщина на постели, внезапно трезвея. – Сбеги вместе со мной».

Воспоминание-иллюзия Короля внезапно рассердилось. Она почувствовала это, даже будучи гобеленом.

«У нас уже был подобный разговор. Не стоит к нему возвращаться».

«Для меня это неважно. Мне не нужно жить вечно».

«Не ты останешься совершенно одна, когда умрешь».

«Тогда сделайся человеком, как я».

Эобил еще больше сузила глаза. Чтобы Фейри превратился в человека ради человека? Никогда. Лишь один, Адам Блэк, настоял когда-то на подобном абсурде – обесценил себя, и она сама виновна в его безумии.

Король продемонстрировал истинно фейский ответ.

Отвращение.

Отказ покинуть великолепие бытия Старшей Расы, почетного рода, Первой Расы. Возможно, в его случае – Изначальной. И все же… Песнь доверена не ему. Только женщине. И на то есть причина. Женщин не ослепляла страсть. Она их очищала.

Король поднялся и навис над женщиной, которой, как он утверждал, и была Эобил, и она почувствовала то же, что и женщина на постели, – стало больно и неуютно. Наступила усталость: сколько можно сражаться за то, чего, и это ей известно, она никогда не достигнет? Обреченность: как заставить слепого видеть? Осознание: ее любовник так далеко от нее, что дотянуться невозможно. Но женщина на постели чувствовала кое-что еще, чего Эобил совершенно не понимала.

Что любовь важнее всего во вселенной. Важнее даже, чем Песнь. Что без любви и без свободы жизнь ничего не стоит.

Когда Король ушел, женщина на постели плакала.

Женщина на гобелене молча наблюдала.

Если ей придется притвориться этой женщиной, чтобы защитить существование своего двора, да будет так.

Но Король заплатит всем, что имеет.

[46]

– Она не может быть человеком, – возразила я, глядя на существо, до боли напоминающее мою сестру. – Это невозможно. Я слышала о двойниках, но я в них не верю. Дубликат не может быть настолько идеальным. Настолько детальным.

За исключением некоторых мелочей, вроде кольца с бриллиантом на ее безымянном пальце.

Самозванка сидела, прислонившись к ящику, поворачивая голову то к одному из нас, то к другому, и с тревогой следила за мной, словно пытаясь убедиться, что я не собираюсь снова приближаться к ней.

Я взглянула на Бэрронса с безмолвной болью и протестом. Сейчас больше, чем когда-либо, я сомневалась, действительно ли выскользнула из когтей «Синсар Дабх» в ту ночь в КСБ.

«Ты здесь, я здесь, и все реально, – ответил мне Бэрронс тяжелым спокойным взглядом. – Не убегай от меня».

Я напряглась. «Я никогда не убегаю».

«Вот и не забывай об этом. Сосредоточься на моменте. Мы во всем разберемся. Ты пытаешься увидеть всю гребаную картину целиком, одновременно. Так можно с ума сойти. Что нужно делать на гребаном минном поле?»

«Попытаться с него убраться?»

«По одному шажочку за один раз».

Он прав. Сосредоточиться на моменте…

Я снова посмотрела на ту, что притворялась моей сестрой. Она сидела молча и при этом выглядела такой же встревоженной и растерянной, как в первую нашу встречу. Затем она испытующе посмотрела на Бэрронса.

– Кто ты? И кем являешься для нее?

Бэрронс промолчал. Он склонен отвечать исключительно на мои вопросы, и то только потому, что у меня есть то, чего он хочет.

Подмена что-то зачастила:

– У моей сестры – «Синсар Дабх». Книга где-то у нее под одеждой. Мы должны ее забрать. Мы обязаны спасти ее. – При последних словах она съежилась и покосилась на меня, словно опасалась, что я, услышав это, тут же начну сеять смерть и разрушение.

– Я не ношу с собой «Синсар Дабх», – огрызнулась я в ответ. – Она внутри меня. Еще с рождения. Но она меня не контролирует.

Во всяком случае, я на это надеюсь.

Существо заморгало.

– Что?

– Моя сестра умерла больше года назад в переулке на южном берегу реки Лиффи, нацарапав на брусчатке единственную подсказку. Что было на брусчатке?

– Я написала «1247 Ла Ру», младшая. Но, Мак, я не умерла.

Меня как будто лягнул в живот целый табун драных тяжеловозов. На крошечную долю секунды я даже задумалась, возможно ли такое.

– Кое-кто видел, как ты умираешь, – выпалила я.

– Девочка с рыжими волосами. Она привела меня в этот переулок. Но ушла, прежде чем я… Я…

– Прежде чем ты что? – холодно осведомилась я.

Она помотала головой – потерянная, растерянная и измученная.

– Я не знаю. Не помню. Все такое… нечеткое.

О да, очень удобно.

– Ты не помнишь. Потому что моя сестра умерла. Мертвые ничего не помнят. Они прислали тело Алины домой, мне. Я видела его. Я его похоронила.

Я его оплакала. Это стало моей инициацией, катализатором, изменившим всю мою жизнь.

– Мак, – ахнула она. – Я не знаю! Помню только, что в том переулке я нацарапывала для тебя адрес на брусчатке. А потом… кажется… Я потеряла сознание или что-то вроде того. Позже, через два дня, я оказалась посреди Темпл-Бара. Не имею ни малейшего понятия, как там очутилась! Я не понимаю, что произошло. И все так изменилось! Все совсем другое, я словно вернулась в другой… – Она осеклась и нахмурилась. – Это случилось год назад? Я была в том переулке год назад? Я потеряла целый год? Какой сейчас день, скажите мне дату! – Чуть не сорвавшись на крик, она вскочила на ноги.