…Тонким шелком колышется на тополях молодая листва, тротуар под ними усыпан красно-коричневыми сережками. Эффектная женщина широко шагает по тротуару — в светлых брюках, яркой кофточке, со взбитыми темными волосами. Вприскок, едва успевая, рядом с ней мелькает крепенькими ножками в белых гольфах русоволосая девочка.
Зеркальная витрина магазина, в которой выстроены пирамиды из рыбных консервов, старый тополь с беленным известью — похожим на печку — стволом, троллейбус, у которого на боку глубокая вмятина — все занимает девочку.
На площади троллейбус делает круг. Вдруг один из прутьев на его крыше срывается с провода, от его удара соскакивает и второй; штанги слепо мечутся и, высекая искры, бьются о провода. Прозрачно-стеклянный вагон останавливается, хлопают двери. Из водительской кабины выходит молодая женщина в зеленой кофте с закатанными по локоть рукавами, в смявшейся гармошкой юбке. На ходу надев брезентовые рукавицы, она хватается за веревку, привязанную к штангам, дергая, прицеливается и быстро возвращает угольные колодки штанг на провода.
— Мамочка, давай еще посмотрим! — просит Лена.
— Вот ведь ловкая какая! — одобрительно произносит ее мать. — Ой, Лен, мы же с тобой опаздываем. Дядя Юра нас заругает.
— А кто дядя Юра?
— Все увидишь. Все узнаешь… Только давай поживее, ладно?
В парке тесно стоят черноствольные старые липы. Вход в парк — две облицованные плиткой стелы, на них надписи большими металлическими буквами.
— Мам, давай почитаем?
— После… Потом, ладно?
Аллеи посыпаны красным толченым кирпичом. В пятнах тени они бордовые, в пятнах солнечного света — оранжевые. Лена вырывается вперед, бежит по оранжевым островам.
В центре парка вровень с деревьями высится обелиск на могиле великого земляка-полководца. Вблизи памятника неторопливо прогуливается рослый узкоплечий мужчина в долгополом плаще. Одна рука в кармане, другой он играет связкой ключей, вращая их на длинном пальце. Он сутуловат, лицо впалощекое, узкое, лоб с залысинами, стриженные «ежиком» жесткие волосы.
— Ты будешь умницей, да, доча? — просит женщина, направляясь к долговязому. — Веди себя хорошо, чтобы дядя Юра похвалил.
— Какой он чудно-о-ой!
— Вполне нормальный! — с досадой обрывает мать.
— Ну, здравствуйте, пожалуйста! — встречает их зубастой широкой улыбкой дядя Юра. — Тэк, тэк… Значит, эта юная синьорита и есть твоя дочь? Ну, не скромничайте, вы обе смотритесь весьма, я бы сказал… Что же, давайте знакомиться. Как тебя зовут, прелестная инфанта? Ого, какая, молчит. Разве у тебя нет имени?.. Ну хорошо, а сколько вам лет, гордая барышня? Зоя, подожди, ты не вмешивайся. Я хочу сам найти контакт с ребенком… Тэк-тэк. Имени своего не знаешь, возраст не помнишь. А может быть, ты немая? Покажи-ка язычок!.. Зоя, да не мешай же, я сказал! Тэк-тэк… Ну ничего, мы по-другому попробуем. А ну-ка, держи! Бери, не бойся, это же шоколадка… Так, ладно. Вообще-то положено говорить «спасибо». Разве мама не учила? Молчишь!.. Все ясно, я не понравился. Очень жаль…
Дядя Юра держит руки за спиной, продолжая звякать ключами. Все трое идут по аллее в сторону реки. Мама рассказывает, как устала она от вражды с женой своего брата Алеши и от квартирной тесноты. Лене это неинтересно. Она делает зигзаги, перебегая от одного солнечного пятна к другому.
Выходят на смотровую площадку; отсюда видно во всю ширь серебряное поле Волги. Справа растянулся, точно пружина, мост, слева — ржавые туши пароходов у судоремонтного завода. Вдали туманно-лиловой полосой виднеется Зеленый остров.
— Когда я была маленькой, мы часто туда ездили, — рассказывает Зоя. — У нас там участок был, картошку сажали… Вот бы съездить туда как-нибудь. Давно собираюсь, и все не получается. Съездим?
— Куда? — очнувшись от задумчивой оцепенелости, спрашивает мужчина.
— Ты меня не слушаешь?
— Извини ради бога! Я как раз думал про своих родичей в Геническе. Это на Азовском море. Вот туда я бы тебя с удовольствием свозил бы.
— Нет, я хочу на Зеленый остров. Зачем нам море! Там лучше, на острове. Можно в палатке жить.
— Тэк-тэк, — мужчина обиженно прищурился. — Когда я что-нибудь предлагаю, ты, это совершенно очевидно, предлагаешь свое, мне наперекор. Вы упрямы, кажется, Зоя Ефимовна! И девочка у тебя не очень, я бы сказал, спокойная. Такая шустрая! В папу, наверное?
— Она его не видела никогда, — обиженно сказала Зоя.
— Ладно, извини, пожалуйста! — мужчина торопливо обхватил Зою за плечи, чуть-чуть сжал.
— Она смирная, Ленка! В садике мне говорят: очень способная девочка… Это только с бабкой и дедом она шустрая, потому что те жить без нее не могут. Вот заявили мне недавно: иди к кому хочешь, а Леночку нам оставь… Хорошо придумали! Только куда же я без дочери? Нет уж…
Над прямыми бровями Зои распалась прядями светлая челка, ресницы взволнованно порхают, яркая кофточка меркнет в сравнении с румянцем на щеках.
Мужчина молчит, подбрасывает на ладони ключи. Два похожих на головастиков ключика, связанных цепочкой, взлетают, делают согласный кувырок и ныряют в согнутую ковшом ладонь. Лобастое лицо дяди Юры спокойно, как у пассажира, наблюдающего картины природы из окна купейного вагона.
— Мать нервничает, обижается, — продолжает Зоя, — Когда я вернулась от тебя утром, она так на меня посмотрела — у меня просто сердце оборвалось… Ты же знаешь, мы с Сушкиным развелись еще до того, как Ленка родилась. Но уже допытывается, где папа. Вот и думай, что ей соврать, а что — матери. Вот оно как, Юрий Захарович. Я — дама с проблемами. Это значит: или — или… Иначе никак нельзя, потому что… Потому что нельзя!
3
Как растревоженные пчелы жужжали шлифовальные станки, вразнобой стучали прессы на сборочном участке. Рабочий день в цехе уже начался, когда Игорь Карцев вошел под его полупрозрачную кровлю.
Над головой с тяжелым гулом двигался мостовой кран. Косо пересекавшие пространство цеха солнечные пластины казались вещественными, прочными. Но кран легко рушил плоскости света, проникавшего сквозь стекла в крыше.
Пол был усеян блестящими крапинами — втоптанными в бетон осколками стружки. Чем ближе подходил Игорь к токарному участку, тем гуще становился металлический крап.
Токарный участок — два ряда продолговатых, то зеленых, то желтых станков, расставленных с небольшими интервалами — находился в углу цехового корпуса, поблизости от выездных ворот. Вдоль боковой стены тянулся кумачовый, изрядно уже закоптившийся транспарант: «Рабочая совесть — лучший контролер!» Возле дальней торцевой стены помещался прочный двухтумбовый — «капитанский», как называли его на участке, — стол мастера Семена Лучинина.
Заканчивалась на токарном участке утренняя «пятиминутка». Лучинин, крупный, широкоплечий, в халате, с белым треугольником рубашки и вписанным в него галстуком, заполнял маршрутные карты. Токари в спецовках и комбинезонах теснились возле стола и басовым хохотом отвечали на шутки Семена Лучинина. Улыбались даже те, кому мастер подсовывал муторную мелочную работу.
Заметив приближавшегося сутуловатого Карцева, мастер Лучинин подмигнул токарям.
— Ох, мужики, жуткий сон мне приснился! — о притворным выражением испуга на густобровом крупном лице начал Лучинин. — Представляете себе, приснилось, будто Игорь Карцев увольняется от нас. Вроде бы его корреспондентом в заводскую газету выдвинули… Проснулся я в холодном поту. И думаю: ну, слава богу, что это только сон. Иначе кто же будет триста седьмые кольца точить!
От грянувшего хохота снялись и улетели в другой конец цеха жившие под крышей голуби.
Не так давно в заводской газете был напечатан рассказ Игоря Карцева «Первая любовь», получивший приз на объявленном газетой конкурсе. В основном же соль шутки мастера состояла в том, что триста седьмые кольца были самыми трудоемкими и дешевыми в номенклатуре токарного участка.
Твердые щеки мастера тоже раздвинулись в улыбке, но взгляд, остановленный на Игоре, оставался холодновато-серьезным. Когда затих смех токарей, Лучинин прибавил:
