Сутулясь, выставляя то одно, то другое плечо, Фролов зашагал в сторону столовой.

Ровно в двенадцать Сергей Коршунков выключил полуавтоматы, на которых работал, и, дружески улыбаясь, помахал Игорю рукой: дескать, спасибо, что дождался, иду к тебе!

Окно раздачи как бы разделяло два мира, в каждом из которых был свой климат, своя атмосфера и по-своему текло время.

Здесь — трепещущий люминесцентный свет под потолком, несвежие шторы на окнах, засаленные грязными спецовками стены, пол, покрытый вспученным линолеумом, алюминиевые, с пластиковыми поверхностями столы и дешевые, черные от грязной одежды стулья, металлическая ограда с вделанными в нее цветочными горшками, засыпанными опавшей листвой, а в конце ограды, после окна раздачи пост кассира, где за непрерывно ревущим автоматом величественно восседала беззастенчивая Мария Григорьевна, пользовавшаяся при расчетах совсем не той таблицей умножения, что изучают в школе. Длинная очередь беспокойно извивалась, нарушалась, восстанавливалась, шумела, однако волнение очереди Марию Григорьевну не трогало: она в этом зале была как бы послом из другого, действовавшего за окном раздачи, мира.

Там стены были выложены кафельной плиткой. Там господствовала просторная, площадью в два теннисных стола плита, заставленная бачками, в каждом из которых что-то булькало, кипело, парилось — и пар из всех котлов туманно восходил над плитой, а дух распространялся в кафельном пространстве кухни и сквозь окно раздачи выливался в обеденный зал, проникал за его дверь, на лестницу и даже в механический цех. Чтобы попасть в столовую, рабочие цеха мелких серий должны были проходить через механический цех, и, вступая в него, они сразу узнавали этот особенный аромат столовой, такой отличный от всех остальных заводских запахов и так остро напоминавший о доме.

С некоторых пор Игорь входил в столовую с особым чувством — именно с того дня, когда впервые заметил на раздаче молодую светловолосую девушку с правильным овалом лица, широко расставленными серыми (казалось Игорю — очень добрыми) глазами и румяными от жара скулами. Еще Игорю казалось, что ни на кого так ласково она не смотрела, ни для кого так старательно не выбирала (вам пожиже-погуще?), как для него.

Об этом он потихоньку рассказал Коршункову, пока стояли в очереди.

— Что же ты время теряешь? — с веселым упреком воскликнул Коршунков. — Похвали суп и скажи ей, что ты рабкор, хочешь написать про нее в газету. Надо бы, мол, встретиться после работы, побеседовать…

— А ты мой рассказ прочел? — осмелился наконец Игорь.

— Ну как же. Молодец!

— Сивков говорит, это я про тебя написал. Неужели так заметно?

— Вообще-то многие моменты совпадают. Я слыхал, писателям это разрешается. Нельзя же все подряд выдумывать — этак и головы не хватит!

— Конечно. Прототипы были почти у всех литературных героев.

— Вот-вот, ты и предложи этой Маше, чтобы она стала твоей прототипшей.

— Ее Машей зовут? — удивился Игорь.

— Ну, может, Дашей или Пашей… Эти лапушки с раздачи только и ждут, чтобы на них обратили внимание. К тому же с ними не опасно — медосмотр регулярно проходят.

Игорь смолчал, постеснялся возразить Коршункову. И с прежним добрым любопытством смотрел на мелькавших за окном раздачи общепитовских работниц.

Женщины и молодые девчата, выпускницы кулинарного училища, привычно и уверенно — как рыбы в воде — двигались в кафельном пространстве кухни. Тяжелее других приходилось тем, кто суетился между плитой и окном раздачи.

Сколько раз бывал Игорь в столовой, но этих работниц как-то не замечал. А сейчас, задетый словами Коршункова, он словно впервые увидел их.

Вот уверенно черпает половником совсем еще девочка — тоненькая, с нежно-вспотевшим алым лицом. Рядом с ней выгребает из котла картофельное пюре та самая — Паша или Даша, как выразился Коршунков. Вот молодая женщина рябит ложкой поверхность гарнира. Золотое колечко на розовом припухлом пальце — замужем, значит…

Здесь были женщины и под тридцать, и за тридцать, а в дальнем углу резала ножом вареное мясо уже вовсе пожилая, предпенсионного возраста женщина необъятной широты. Как бы весь спектр простой незатейливой женской жизни был представлен действующими лицами кухни. И вполне может быть, думал Игорь, что промелькнут годы и его симпатия, которой сейчас — не больше семнадцати, потихоньку будет перемещаться в парном кухонном пространстве, сменяя поочередно своих разновозрастных товарок, и наконец станет толстой, неуклюжей, как та старуха, и будет резать огромным ножом огромный кусок вареной говядины… За что же презирать этих женщин, если такая небогатая у них судьба!

Между тем подошла их очередь, и, весело взглянув на Игоря, Паша-Даша наколола вилкой аппетитный ломтик свинины, положила в тарелку и, не пролив ни капли, плеснула в нее два половника горохового супа. Игорь чувствовал себя виноватым перед девушкой. Он не смел взглянуть в ее глаза, даже покраснел. Но заметил при этом, как откровенно и насмешливо рассматривал раздатчицу Коршунков.

Беглым многоопытным взором Мария Григорьевна окинула уставленный тарелками поднос Игоря и тотчас нажала несколько кнопок на кассовом аппарате, крутнула рукоятку — автомат сердито прорычал и высунул из махонькой пасти плоский язык — чек.

— Семьдесят пять копеек, — не взглянув на Игоря, безразличным голосом выкрикнула Мария Григорьевна.

Игорь подал ей рубль; сдачу, не считая, ссыпал в карман.

Кассовый аппарат уже рычал на стоявшего за Игорем Коршункова.

— С тебя семьдесят пять взяла? — озабоченно спросил Коршунков, когда сели за стол.

— Кажется, так.

— Ну, вот, а у меня все то же самое, только баклажанную икру не брал, я ее терпеть не могу. Икра стоит шесть копеек, а с меня кассирша взяла пятьдесят семь.

— Да им мало платят, — сказал, поморщившись, Игорь.

— Значит, можно обсчитывать?

— Выходит, так…

Но Коршунков не успокаивался:

— Ты, Игорь, вот что заметь: меня она не обсчитала, а тебя — облапошила! Значит, нутром чувствует, кто промолчит, а кто — возмутится!..

— Да стоит ли — из-за гривенника? — удивился Игорь.

Один из недальних столов занимали наладчик Сивков, токари Луньков и Белоногов, фрезеровщик дядя Сережа. Видно было, что разговор вели об Игоре Карцеве: то и дело поглядывали на него. Сивков доел котлету с картофельным пюре и взялся за стакан с компотом. Но пить его не стал. Поднялся и с торжественно-напыщенным видом двинулся к столу, где сидели Карцев и Коршунков.

Громко, чтобы слышали и за соседними столами, он сказал:

— Я понимаю так, что все писатели из-за денег пишут. Ну, а тебя, Карцев, пока обижают, не платят гонорары за труды. Так вот тебе сладенького — от нашего, так сказать, коллектива. — И поставил стакан с рыжеватым компотом перед Игорем. Тот растерялся.

— Да вот же, у меня есть, я же взял компот!

— Ничего, ничего, попей! — убеждал Сивков. — А то прямо жалость берет: старался человек, писал — и никакой ему награды…

— А пошел ты!.. — возмущенно крикнул Игорь.

Сивков, очень довольный своей выдумкой, развернулся и отплыл от стола. Наблюдавшим эту сцену Лунькову, Белоногову и дяде Сереже тоже понравилась затея Сивкова. Один за другим явились все трое и поставили свои полные стаканы.

Уже весь зал с веселыми лицами обратился к столу, за которым сидели Карцев и Коршунков. Коршунков, как зритель, только посмеивался, а Игорь готов был сквозь землю провалиться.

— От имени читателей! — произнес дядя Сережа, с благодушной стариковской улыбкой подставляя компот.

Витюня Фролов, обедавший возле окна, ринулся было к Игорю со своим ополовиненным стаканом, но в пути остановился, допил и развернулся к раздаче. Принес оттуда три полных стакана.

— Пей, Игореха! Обмывай свой рассказ!..

Приняли участие в этом деле также Кондратьев и Сазонов. Весь стол перед Игорем в считанные минуты уставился стаканами. А зал весело гудел, и острые шуточки неслись со всех сторон.