сытые удавы мохеровых шарфов
душат гладко гильотинированные шеи.
итак, мы свидетельствуем великолепную казнь.
мы много прошли по воде, по земле и по воздуху,
и камни, и сталь разъедая слезами.
зеленоглазый мартовский вечер когтистою лапкой
играет с шуршащими мертвыми оттаявшими мышами.
мы сквозь зеркала проходили, чтобы пить с отражением спирт.
итак, мы любили, но больше ласкали себя
надеждой, что любим, и верой, что будем любить.
итак, мы шли независимо, закрывая глаза
на овчарок косматых, что гнали покорное стадо.
и мы отзывались резко и дерзко о Руке, Которая Кормит.
мы жили в мире и в мире мечтали почить,
но с четверга на пятницу нам регулярно снилась война.
мы что-то предчувствовали, но предпочитали
играть, потому что наш мозг был лишен
сухожилий и мускулов.
голосуя машинам, мы мысленно верили в то,
что мы покидаем увядшую зону, навек уезжаем –
но мы истерически мчались по внутренней
гладкой поверхности прочного шара.
1. Ничейная земля
Здесь я занимаю круговую оборону –
на ничейной земле;
вырываю кольцо из взрывателя одуванчика.
У меня четырнадцать глаз
(на каждый сектор обстрела);
я весь соткан из указательных пальцев
на спусковых крючках.
Запах бодрого кваса,
запах бодрого риса,
запах бодрого виски –
я их разгоняю – мои автоматы
строчат дезодорантами.
Слова на излете свистят, рикошетят:
ах, малые дети! их мягкое мясо
пробито навылет словами
из беспокойного пистолета…
Я принципиально отчаян. Мое удовольствие в том,
что ярость распределяется равномерно:
смерть равномерно я сею.
Да, потом представления к награждению
ярлыками различной степени.
Да, потом, к сожалению, огорчения, что
он был слеп, этот мертвый воин:
не выбрал из клубка гадюк,
гадюк подобрее.
Не заметил движущей силы осла,
вращающего колесо арыка.
Но этот пустынный песок
в окопе моем
течет на дно – великая армия
безвременно погибших песчинок,
скрип на зубах.
Черные пузыри лопаются, оставляя оспины.
И с пением сугубо национальных хоралов
голому мертвому воину несут
гробы различных достоинств
с различным престижем.
Когда он лопает кашу из котелка
(Усилия бесполезны; вареная крупа
снова вываливается через рану
пониже пупка);
когда он лопает кашу гнилую из котелка
(перемирие пищеварения),
к нему приезжает на белой свинье
с бантиком на хвостике витом –
– на свинье приезжает
старая немытая белобрысая шлюха
по имени Веритас и говорит:
«Зови меня Верой!»
А дальше она молчит.
Она считает за благо молчать.
Что бы она ни сказала: на благо одному,
во вред другому.
А иногда она мычит, и это мычание
почитают за доказательство ее существования.
А мертвый голый воин задает ей вопросы:
«Если я закрою глаза с одной стороны фронта,
принесут ли мне:
говорящего попугая,
плачущего ребенка,
родинку у верхней губы?»
Веритас падает в вино, вытекшее из жил воина,
и кричит как вампир…
А мертвый голый воин задает ей вопросы:
«Если я прекращу огонь с одной стороны фронта,
принесут ли мне:
положение в стране,
бассейн с золотыми рыбками
высокогрудыми,
уверенность в завтрашнем дне?»
Веритас смотрится в зеркало, вытекшее
из жил воина,
и думает, что она существует, раз у нее есть имя…
А мертвый голый воин задает ей вопросы:
«Если я брошу оружие в горячий песок,
положат ли меня:
на брачное ложе?
в землю?
Если я прекращу огонь с обеих сторон фронта,
прекратят ли меня убивать?»
И тут мертвый голый воин просыпается и видит,
что умер на горячем песке пляжа,
говорил с бабочкой, раздавленной его
сонной рукой,
смотрел на разноцветные боевые флаги
цветущего луга:
в каждый из флагов было завернуто алмазное тело
женщины с ликом, в который глядели великие
мира сего,
женщины, убитой пулями,
прилетевшими одновременно
с разных сторон.
И тут мертвый голый воин встает,
подбирает свои разбросанные кости,
бутылку с пивом, и удаляется с ничейной земли,
где он вел свои трудные бои
с продажной женщиной,
не поддающейся изнасилованию,
носящей гордое несуществующее имя
Веритас.
2. Жизнь на чердаках
Выстрел из базуки отнял жизнь
у человека, который никогда не жил,
хотя и носил черные очки,
и любил тискать девиц из кордебалета
– и вот я скрываюсь на чердаке.
Нахожу свой приют в монастыре,
где строгий устав запрещает умеренность,
где сигареты не случайно пахнут, как поле
горящей травы.
Мы ловим голубей и их едим,
питаясь образом таким
одним лишь духом святым.
На крыше флюгер, ученик Кратила,
указывает в рай, назвать его не в силах.
Под крышей крысы, раздирая пищу,
пищат и адским жаром, огненные, пышут.
А крышу лысую уютно чешет ветерок,
чтоб сонный бес задуматься не мог.
и мы в мозгу его живем, как черви
и мозг его живьем едим и верим,
безумно верим в то,
что мы когда-нибудь умрем.
Пять женщин в ослепительных лохмотьях
нам помогают разделить поочередно
все страхи ночи,
воющей в платок.
Они поют:
ПЕСНЯ ЖЕНЩИН С НЕМЫТЫМИ
И СПУТАННЫМИ ВОЛОСАМИ
У тела есть пределы,
У жажды тела – нет
Какое телу дело:
Темень или свет,
17 или 40
И был ли дан обет?
И мир кончается не всхлипом, а ничем.
У духа нет пределов,
У жажды духа – есть:
У духа мало брюхо,
Хотя велика спесь.
И мир кончается не всхлипом, а ничем.
ПЕСНЯ МУЖЧИН С МОРЩИНАМИ
НА МОЗГУ ВМЕСТО ИЗВИЛИН
Медленно переваривает себя
тело – плотоядная змея.
Медленно переваривается сам в себе
дух, принесенный в жертву змее.
Все чаще изменяют силы,
как бы это тебя ни бесило.
И мир кончается не всхлипом, а ничем.
Медленно подступает страх,
все реже шевелится в штанах.
Медленно наступает сон,
и никогда не кончится он.
Все ближе подступает грохот,
перерастающий в хохот.
И мир кончается не всхлипом, а ничем.
Нас будят пулями, не в силах приподнять
словами,
и мы проснемся с алой раною в груди:
мы были ложью, вставшей на пути
у горькой Истины, с него не чаявшей сойти
и певшей нашим Женщинам о том,
что вожделенья не добавят нам бессмертья.
И мир кончается не всхлипом, а ничем.
3. Гуру поучающий
И третий сон на третий день был сотворен
и третий стон, сильнее прежних, вырвал он.
На золотом холме,
глядевшем на поля,
стоял барак, и окна в нем без стекол.
Застыл, выслеживая мышь, чеканный сокол
на меди листовой оплавленных небес.
Неподалеку, около дверей,
ждал молчаливо бронетранспортер,
Был час заката.
Рваный небосклон был тучами залатан.
В бараке, на столах, в свободных позах
сидели юные мужчины в черной коже
и женщины, а старую бумагу
катал сквозняк своей простудной лапой.
И все спокойно слушали гуру.
«Взгляните на грецкий орех.
Приняв форму головного мозга,
он не стал разумнее, и память его не кричит,
пережевываемая зубами.
Обратите взор на себя,
приближающихся ко всемогуществу:
принимая форму высшего, вы далеки от Атмана,
как и прежде.
Но вне вашей воли составляете часть того,
с чем не имеете ничего общего.
Сохраните это равновесие,
не ища новых выходов к старой пропасти.
Слишком много жертв пало
сражаясь в лабиринте,
защищая подступы
к одному и тому же выходу».
