Измена и осень начинает раздеваться, лишь только наступают холода – сперва приподнимает край одежды, внезапно покраснеет от стыда, синея утром от желтеющих туманов, желтеет, лихорадочно дрожа – и в окончанье, – вся донага: как высохший коралл торчит остов лесов, мычат напившиеся облака, как ветер, застревающий в проулке, не смея сделать шаг, боясь разворошить палас кукушкиного льна, переминается сосновый лес с ноги на ногу, качается, устав стоять – и тут же засыпает березы в исступлении нудизма кистями крон печально лакируют небо, и ели черные, закутавшись до пят, насуплено глядят и иглами пытаются содрать лак бирюзового загара но лиственница среди них стоит, раздевшись, сочувственно глядя на пляж берез и по углям идет, а ели раздувают гранатовый огонь Чеснок Прочисть ноздрю пророчествами древних, и ты учуешь, как натерт внутри сих глиняных расколотых сосудов Чеснок Дурных Деяний. Уныло песнь поется колесом, вращаемым Мидасом и ослом, сознание отличности растет в них, и крепчает Чеснок Дурных Деяний. Возвысится, чтоб смерти избежать, Но смерть страшнее высшим, чем простейшим – И в страхе тянутся они все выше снова, и вместе с ними тянется Чеснок Дурных Деяний. Очищенный и злой, накрошенный, натертый: тобою привлечен, уже летит Четвертый, Страшнее первых трех, и он крещен огнем. Он носит имя Трезвого, и из следов копыт его растет Чеснок Дурных Деяний. «По переулку, по переулку…» По переулку, по переулку Гуляет ветер, бессонный ветер. Стучит он в ставни, колотит в двери. «Эй, прихожане, стелите коврик, Молитесь страстно, молитесь долго, Целуйте землю!» По переулку, по переулку Несется пламя, сквозное пламя, Всех очищая своим дыханьем. И через пламя проходят души Всех оскорбленных: Дев престарелых, их черных кошек, Жен изможденных, отдавших лица Огню плиты и пене мыльной, И стариков, кричащих тщетно В припадке пьяном пустым карманам. И тех, в ком старость таится скрытно И проступает сквозь их поступки. И ищут, ищут в путине листьев Несчастных души: себя и время. По переулку, по переулку Идут, танцуют, поют и пляшут, Не замечая скорбей пропащих – Лиц безупречных горды анфасы, Сердца стальные, глаза – хрустальны. Воспоминанья! Воспоминанья! В толпе прекрасных себя находят, Себя находят и мчится эхо – – о, громовое! – Я был тобою! мог быть тобою! Но отстраняет суть воплощенье – В морщинах дробится отраженье. Они снимают ладони падших С плечей прекрасных и вдаль уходят. Совсем уходят… навек уходят… По переулку, по переулку Гуляет ветер, бессонный ветер, Колотит в ставни, молотит в двери. Молитесь ветру, Нерожденные дети! Ангелы в форточке
i. Пришли времена Вторгаются ангелы с чашами, полными горечи, в окно моей спальни и будят меня влажным хлопаньем крыльев: пришли времена, держась за руки, от похмелья прозрачные – Боже! – пришли времена, те времена, что прошли… И пальцы возложены на окончания молний – застежки старой кожи разошлись – устав кусать грудь белой клеопатры, сатиновой, набитой пухом и пером, я приползу линять под умершим окном. ii. Здесь, под Окном Дома, куда я вечно возвращаюсь, ослабляя крепления дыбы, на которой подвесил я память, протерев формалином блестящие крючья… Под этим Окном, прорубленным в коже того, кто из тайн пирамиды слагает, очень давно танцевал я Пьеро в маскарадном наряде болвана… Очень давно я верил, что любовь – выключатель магнитофона с искрящейся от пьянств музыкой пробуждений… Сюда, под Окно Дома, куда я вечно возвращаюсь, я приношу новый виток спирали, новый венок для сераля тех красавиц, что золото перековали на монету – металл вечно юных волос. iii. Ночные улицы – простор для карнавала гулящих ветров в балахонах из газет… По улицам друзья идут к большому Кораблю конца своих скитаний, на котором привязаны, как привидения, и стонут, и мечутся как паруса для сонных Эльдорадо – непобедимая страданьями Армада – сонмы Чистых Белых Простыней. Ах, легкие полны предвосхищеньем грядущих вздохов, трапез на траве, и берег путешествия звенит как колокольчики пленения на ногах невольниц, с волненьем выбегающих на берег навстречу Кораблю. |
