Сейчас же я сидел в приемной женского отделения для буйных. Новопоступившую я видел всего минут пять, и за это время доктор И. сообщила мне о ее диагнозе, на котором, как мне казалось, очень настаивала. Речь шла о глубокой депрессии. О депрессивном ступоре. О психогенной депрессии, то есть депрессии, вызванной некоей жизненной катастрофой.

Ступор означает состояние полной обездвиженности. Или, как выражалась старая русская психиатрическая школа, глубокой двигательной заторможенности.

Пациентке было около сорока — симпатичная женщина, которая неуловимо напоминала актрису Катю Паскалеву[29]. На ее смуглом лице то тут, то там виднелись пигментные пятна, на тон темнее кожи, но это ее не портило, а делало похожей на женщину, которая любит солнце и обожает сажать цветы. Ее муж недавно погиб в какой-то ужасной катастрофе.

Я испытывал досаду на эти вечные катастрофы. Они со странной закономерностью случались в жизнях психбольных и становились легким объяснением всего. И прежде всего, их Безумия. Мне хотелось стукнуть кулаком и сказать: «Хватит уже искать оправдание Безумию!» Оно не появляется от того, что кто-то погиб или от того, что что-то в жизни пошло не так! В принципе, вся жизнь — одна сплошная катастрофа, и Безумие ничего общего с этим не имеет. Вот что мне хотелось прокричать.

Но было некому. Если между катастрофами и трагедиями в жизни, с одной стороны, и Безумием, с другой, было бы нечто общее, сумасшедшими оказались бы все. Да! Мы все были бы сумасшедшими. Но ведь этого нет!

У кого-то погибла вся семья и начал рушиться весь их мир, но сами они оставались до ужаса нормальными. Можно было наблюдать, как утром, абсолютно нормальной, обычной походкой, они шли за газетой, как потом расклеивали некрологи самыми что ни на есть спокойными и уверенными движениями.

Есть люди, которые используют свою нормальность, как топор — они секут и рубят этот мир, а потом беспристрастно сортируют поленья. И эта нормальность мир абсолютно обессмысливает. Я повидал таких людей: матерей, которые обустраивают могилы сыновей, думая больше о сорняках у надгробья, чем о предмете скорби. Я знал и сыновей, которые, как отъявленные скупердяи, выторговывали дешевые закуски для поминок по своим отцам. Нормальные люди — это нормальные люди, и ничто не может сделать их ненормальными. Мир может разверзнуться, может случиться потоп, а нормальные люди будут все так же аккуратно завязывать шнурки.

Так что все эти рассуждения — о новопоступившей и ее депрессивном ступоре — очень меня раздражали. Я считал, а скорее чувствовал, что Безумие появляется вне зависимости от внешних событий. Я ужасно злился на родителей, которые приводили ко мне своих взрослых детей — совершенно раздавленных, вернее, совершенно изменившихся под влиянием обычного, но нераспознанного Безумия! Злился потому, что эти родители, эти агрессивные идиоты и деспоты, наперебой и с маниакальной настойчивостью, объясняли, что их сыночек заболел этим, как его, ну, Безумием, из-за того, что год назад скончалась его тетя!

Боже мой! Я сам сходил с ума. Безумие — мистическое и глубокое, как Марсианская впадина, объяснялось мне смертью какой-то там задаром никому не нужной тети. И это принижало его значимость. Подобная человеческая глупость выводила меня из себя!

А кто-то объяснял мне, что их раздавленный самой Непостижимостью сынок сошел с ума, потому что слишком много курил. Мамочки! Я прекрасно понимал, что бедные женщины, которых мне, кстати, было совсем не жаль, пытаются объяснить Безумие доступными им средствами. Они пытались придать ему какой-то удобный и понятный облик. И это меня бесило. Бесило, потому что даже я ничего и все более НИЧЕГО не понимал в Безумии. Так что эти женщины в моих глазах выглядели дикарями, которые пытались описать вулкан Кракатау, как дымящийся горшок с фасолью. А я был кем-то вроде шамана, который описывал вулкан не просто, как горшок с фасолью, а как Священный, Непостижимый горшок с фасолью. Да!

Другие психиатры описали бы его как горшок, но с кипящим допамином и серотонином. Кретины! Хотя, чего там, все мы одним миром мазаны…

Я стоял и время от времени прислонял горячий лоб к стеклу. За окном все еще шел дождь, а я ждал доктора И. Наконец одна из сестер позвала меня:

— Доктор И. просила позвать тебя на осмотр больной. Ну, этой, новенькой, в ступоре. Доктор И. говорит, что у нее депрессия. Но по мне, так не очень похоже на депрессию.

Я улыбнулся. Мне было чему поучиться у старых, как пещерные рисунки, сестер. У них был нюх. На ужасные вещи…

И я зашагал к кабинету. Тогда я был еще сравнительно неопытным в постановке диагнозов и сознавал, что мне не следует особенно задаваться. Я был достаточно критичен к себе, но очень надеялся на врожденную интуицию. Я шагал к кабинету, где меня ждал пациент, и испытывал сомнения. Хотелось бы идти туда с большей уверенностью в себе, но откуда мне было ее взять?

В последние годы я недостаточно читал, все время был чем-то занят: работал над какими-то телесценариями, писал в разные газеты, пил то с тем, то с другим на разных школьных и институтских тусовках выпускников. Вот почему во мне не было уверенности человека, который круглыми сутками саморазвивается и все знает. Но если задуматься, то и слава богу, что не было. Слава богу, что у меня не было этой абсолютной уверенности, вот я о чем. Мне довелось повидать столько глупостей, которые совершали люди с высоким мнением о себе.

Я вошел к пациентке. Повторюсь, ей было около сорока. Черные волосы женщины были прямыми и блестящими, как шерсть какой-нибудь дикой козы. Она наверняка могла бы считаться красавицей, только кого мы считаем красивой? Конечно, ту, которая навевает нам мысли о счастливом будущем. Мы представляем, как делаем с ней детей и как она гладит нам рубашку для воскресной прогулки. А в этой женщине не было ничего, что сулило бы покой и стабильность. Ее лицо, похожее на жабье, жирное и напряженное, как лицо человека, которого пекут в печи, было сковано ужасной, без проблеска мысли, маской. Она лежала, не двигаясь, челюсти были стиснуты, голова утоплена в подушке. Так выглядят обычно умирающие от столбняка. Но она определенно не была больна столбняком. А может быть, была? Нет, это был не столбняк. При этой болезни появляются и другие симптомы, прежде всего, тризмус, что означает «скованная онемевшая нижняя челюсть» — сказал я себе и подошел к койке.

— Здравствуйте! — произнес я и встал у изголовья. Я еще не успел выработать рутинную позу врача, стоящего у кровати больного. Я не знал наверняка, как мне вставать и куда девать руки-ноги. Так что я нагнулся над больной и взял ее запястье. Это был немного нелепый жест, но он имел свой смысл. При кататоническом ступоре, кроме неподвижности, наблюдается и скованность. Мышечный тонус повышен настолько, что конечности сгибаются и разгибаются, как восковая свечка. Это состояние напряжения так и называется — восковая гибкость. Да, она была напряжена, как сплетенные ветки дерева.

«Но кататонический ступор совершенно не совпадает с депрессивным. Это же абсолютно разные вещи, а, доктор И.?» — в уме обратился я к своей коллеге и задумчиво поднял глаза к потолку. Смотрел вверх, думал и держал негнущуюся руку.

Кататонический ступор характерен для шизофрении… «Ха! Ведь так, доктор И.?» — сказал я опять мысленно и еще глубже задумался. Да. Безумие было не тем, чего мне бы хотелось, но не было и тем, за что его выдавала доктор И. Это меня даже радовало. Шизофрения ни в коем случае не развивается от того, что погиб твой близкий. Она катастрофически необъяснима и автономна. Объяснять шизофрению смертью — все равно, что ждать цунами от океана только потому, что умер какой-нибудь родственник императора Японии. Да. По крайней мере, я так это чувствовал. Безумие не призвано облегчить нашу жизнь, объяснить наше беспорядочное бытие. Это сама жизнь. Другая жизнь. Да. Непросто.

— А ну-ка, посмотри на меня! — сказал я и наклонил голову к лицу больной. Оно отливало жирным блеском и было напряжено так, будто она сейчас рожала. Зубы сжаты, дыхание поверхностное и учащенное. Она молчала. Ни звука. Слышно было только легкое сопение.