Изнурял и тревожил озноб. «Не хватало заболеть», – обреченно подумал. С ним уже случалось такое в рейсах. Однажды ангина загнала температуру под 40, но ночевать на трассе Е95 от Пскова до белорусской границы было негде. И Вадим гнал по пустынной ночной дороге, проклиная себя, что не остался после выгрузки на ночь в Питере.

Стоянка дальнобойщиков «Шушары», хоть и была на засыпаемом городским мусором болоте по колено в грязи, но все же охранялась как-никак. В «лихие девяностые» это было немаловажно. Но так хотелось домой! Он простоял почти десять дней на растаможке в промозгло-сыром зимнем Санкт-Петербурге, еще недавно звавшимся Ленинградом, а для дальнобойщиков – Питером во все времена.

Температура отключала сознание, а может это засыпал Вадим, но гнал и гнал недовольно ворчащий «МАЗ» педалью акселератора, уменьшая цифры на верстовых столбах. А с Питера, забеливая задние габаритные огни, неотвратимо догоняла метель, норовя спрятать белую линию осевой – ориентир жизни для одинокого ночного дальнобойщика…

Еще неделю провалялся Вадим в полковой санчасти, вживаясь в новую для него роль – «годного к нестроевой». С принятием своего нового важного решения вернулось душевное равновесие, а письмо Люды укрепило в уверенности. Как хорошо, что он не прочитал его сразу. Было чем приглушить боль и горечь от страшной вести. Люда писала письмо, еще не зная о смерти бабушки, и в нем было много нежности. А, может, и не так много, но, главное, что Вадим находил эту нежность и любовь в строчках, написанных родным почерком. Живя иллюзиями, можно быть счастливым, однако!

Каждое утро больные спускались на первый этаж для принятия лекарств. Вадим надевал на лицо маску «сердечника», но так, чтобы не переборщить. Послушно бросал в рот горсть таблеток и выпивал какие-то капли. Таблетки почти всегда получалось выплюнуть в ладонь или в стакан, запивая. Ничего особенного в самочувствии он не замечал, но врачи, прослушивая его грудную клетку, как-то уверенностью не светились. И Вадим «поднажал». Однажды перед сном пожаловался дежурному фельдшеру на колики в груди. Тот прослушал грудь и спину, смерил давление, и ему тоже что-то не понравилось. «Может, и вправду там что-то серьезное?» – засаднила занозой мысль, и таблетки, что дал фельдшер, уже проглотил Вадим на всякий случай.

Спал плохо. «А вдруг комиссуют вообще?» К такому повороту он был не готов. Не возьмут в армию – позор! Комиссуют – еще больший! Он еще совсем мало прослужил, чтобы вылиняли стереотипы, – этот рядовой Вадим Бут.

Бессонная ночь здоровьица не добавила, и утром врач подозрительно спросил, глядя на землистую физиономию Вадима:

– В глазах часто темнеет, сознание терял?

– Да вот, поднимусь в палату на третий этаж и отдышаться не могу. Как то, вроде, неритмично сердце чувствую. – Оно иногда так и было, тут новоиспеченный «сердечник» не очень изощрялся в выдумках.

– Ну, что ж. Свозим тебя в госпиталь, пусть там посмотрят.

– У меня что-то серьезное? – Вадим уже не знал, радоваться ему такому повороту или начинать бояться.

– Ну, ну, не паникуй. Отдохнешь в госпитале, думаю, все придет в норму. Иди, переодевайся и через часик будь готов.

Госпиталь берлинского гарнизона советских оккупационных войск находился на полпути из района Карлсхорст, что приютил в своем зеленом оазисе 105-й пограничный полк, в район Руммельсбург, где отдельным гарнизоном стояла автотранспортная рота этого полка. Красивое трехэтажное здание старинной постройки находилось в лесопарковой зоне. Через дорогу напротив дислоцировалась 6-я мотострелковая бригада, командир которой являлся начальником гарнизона советских войск в Берлине. В то время слово «оккупационные» употреблять было уже не принято. Русские («советские») и немцы из ГДР были «братья по оружию» в едином «социалистическом лагере».

«Лагерь» этот в Берлине заканчивался, в аккурат, за советским Посольством. Здесь улица Унтер-ден-Линден упиралась в Бранденбургские ворота – знаменитый символ Берлина и всей Германии. Дальше была территория «загнивающего капитализма» – Западный Берлин.

В 1961 году, чтобы восточноберлинские немцы не искушались свободой на соседней улице, по решению верхушки «лагеря» в короткий срок был воздвигнут заслон, протяженностью почти 50 километров по Берлину. Этот «санитарный» кордон отделил колючей проволокой по двухметровой стене капиталистическую заразу от социалистического оазиса.

И вот на 133-й отдельный мотострелковый батальон 6-й бригады и легла задача по охране оказавшегося за колючкой на территории Западного Берлина памятника советским солдатам, что полегли в мясорубке при штурме города. А еще три месяца в году караул 133-го батальона охранял тюрьму Шпандау, где отбывали наказание осужденные в Нюрнберге нацисты. Тюрьма Шпандау с единственным теперь узником Гессом тоже находилась за «стеной».

Было еще выполнение, так называемой, «специальной задачи» – в составе миссий патрулирование Западного Берлина, а он состоял из секторов, контролируемых бывшими союзниками по Второй мировой. Караул из бригады охранял и госпиталь, куда занесла судьба рядового 105-го пограничного полка Вадима Бута.

Палата была большой, коек на десять, и заселена полностью. Вадим, уже в больничной пижаме и тапочках, вошел, поздоровался и пробежал взглядом по кроватям, высматривая свободную. На него с интересом смотрели обитатели территории, где Вадиму предстояло найти свое место под солнцем.

– Откуда, боец? – По вальяжному тону чувствовался не рядовой статус отозвавшегося кавказца. – Не отвлекайся, – подстегнул он наголо стриженого парня, что усердно трудился над прыщавой спиной представителя гор, давя густую россыпь гнойников. Стриженный показался Вадиму знакомым.

– Со сто пятого, – ответил Бут даже с какой-то гордостью затаенной, поняв, что госпиталь – это уже интернациональная территория, где «своих» нет или совсем мало, а доминируют «бригадовские».

– Сколько прослужил? – сквозь зубы просипел смуглый. Стриженный, казалось, со злорадством давил большущий фурункул на лопатке. – Хватит, твою мать! – выругался кавказец, сел на койке и уставился черными глазами на Вадима.

«Определяет мой статус, – подумал Вадим. – Струхнуть никак нельзя». Он уже знал понаслышке о «дедовских» правилах в бригаде, о сложной, по сравнению со 105-м полком, системе иерархии, о национальном «дедовстве», которого не было в «украиномовном» 105-м. В этой системе Вадиму, прослужившему едва полгода, рассчитывать на, так сказать, преференции не приходилось.

– У нас только майский призыв, – ответил ровно и направился к единственной заправленной койке. – Свободна?

Дремавший на соседней кровати рыжий коротыш вопросительно посмотрел на кавказца и кивнул. Вадим, не расстилая, лег на койку. Сердце толчками гнало кровь в голову, помалу замедляя частоту.

– Эй, солдатик, дембель проспишь!

Вадим открыл глаза и увидел перед собой стриженую черноглазую голову со знакомыми чертами.

– Что, не узнаешь? И я тебя не сразу узнал – похудел сильно. Ну, вспоминай! – улыбнулись загадочно глаза и губы, и как сквозь пелену проявилось лицо… Игоря.

Вадим рывком сел на кровати:

– Игорь! Ты?! Откуда здесь? Ты что, не поступил? А как же дядя? Не помог?

– Вот это встреча, Вадик! Вот это встреча! Помнишь наш последний разговор? Тогда, в палатке, перед твоим отъездом? Я на экзамен, а ты – домой. Разве могли мы предположить, что увидимся в Германии, и так скоро – всего через год с небольшим. Я очень рад тебя видеть, дружище! Очень рад!

Игорь обнял Вадима за плечи:

– Что худой-то такой? А чего в госпитале? Болен чем? Так ты в 105-м? Да мы же соседи! Я в 10-м танковом батальоне, возле вашего полка, за стадионом, знаешь?

Вадим настолько был ошарашен встречей, что не соображал, что ответить и что спросить. Стоял комок в горле. Сколько было пережито за прошедший год, сколько перемен.