— Запасайтесь свечами.
— Ну, знаете ли… Мы с вами еще побеседуем при свечах! — крикнул Клыков в спину главному механику.
Когда Клыков днем снова явился на плотину, то увидел новую будку. Заглянул туда. Званцев помогал рабочим приладить к огромному электронасосу колено спускающейся глубоко в пруд всасывающей трубы. От будки к насосам доменных печей был проложен деревянный желоб, по которому выкаченная из пруда вода будет стекать в приемник этих насосов, куда прежде она поступала из пруда самотеком. Колено всасывающей трубы, опущенной почти до дна, никак не прилаживалось к установленному уже насосу.
Клыков когда-то был слесарем по канализации и невольно подсказал трудившимся рабочим:
— Прокладка здесь, ребята, нужна. Что, ваш главный не соображает?
— Так где ее взять такую, по толщине разную?
В будку вошел Званцев. Узнал о совете Клыкова:
— За помощь спасибо. Я велел к дому райкома для света кабель проложить. На складе видел толстые свинцовые листы. Вырубите, братцы, по диаметру кольцевую прокладку, а при затяжке она по толщине сама сядет.
— Трубы коленчатые без прокладки соединять разве можно? Чему их в институтах учат? — ворчал Клыков.
К гудку второй смены насос заработал. В кабинет главного механика пришли молодой и веселый доменщик, начальник цеха Ступников, и маститый сталеплавильщик, начальник мартеновского цеха Манжос.
— Ну, спасибо тебе, Петрович, — говорил коренастый бородатый крепыш. — Ко мне уж из ГПУ приходил дядя. Почему печь заглушил? А Ступников жидкого металла не дает. Даже в ковш не спрыгнешь. Подписку о невыезде пришлось дать, а мне в Тирлян до зарезу надо. Теперь лады будут. Ловко ты справился. Иди ко мне в замы, а я лыжи навострю. Не люблю подписок. С тебя не взял? Вот и с Саши Ступникова тоже. Вы молодые, а я в годах, потому и под подозрением.
Телефонный звонок оборвал беседу. Насос встал. Начальники цехов побежали, каждый к себе. Манжос успел крикнуть:
— Ну, механик, подводишь ты и себя, и нас под монастырь.
Званцев мчался на плотину. Запыхавшись, туда же прибежал и Мехов.
— С чего бы это, Петрович?
— Как с чего? Воздух попадает во всасывающую систему. Прокладку растрясло. А какой-то идиот из свинца ее сделал.
— И кто же до этого додумался?
— Я, Михал Дмитрич, я! Разве вам пришло бы это в голову?
Мехов отрицательно покачал головой:
— Но мне и насос поставить в голову не пришло. Что делать будем?
— Свинец подсказал. Прокладка обжалась по месту. Модель с припуском сделаем, отольем чугунную, отшлифуем и заменим свинцовую, что нас подвела, — решил главмех.
— Ей спасибо сказать надо. Чугунная по ней будет сделана, — отозвался старый механик.
Пока соединение развинчивали и вынимали прокладку, в будке появился начальник чугунолитейного цеха Поддьяков. Он с лету понял все и унес прокладку в модельный цех.
— Раньше, чем через неделю, в отшлифованном виде не получишь, — заверил он Званцева.
— Но домна столько ждать не сможет, поэтому… — и Саша хлопнул себя по лбу. — Поэтому мы будем каждое утро ставить по новой свинцовой прокладке. А домны будут работать на полную мощность.
Десять дней и десять ночей провел Званцев без сна, всюду вникая и все проверяя. Наконец, прочная, сделанная точно по прилегающей свинцовой, чугунная прокладка встала на место. После трех контрольных дней Званцев успокоился. Ни одного дня простоя горячих цехов. Никто не знал, чего это стоило Саше Званцеву, никто, разве что Таня. Она ответила обеспокоенному Косте:
— Истинный командир производства должен заставлять работать подчиненных, как генерал, который бросает в бой солдат, а не стремится заменить своими талантами всех и вся. Не дорос он пока до больших должностей. Ему бы мельницу глупую вычерчивать. «Наполеонами производства» не рождаются.
Косте стало горько за друга.
Ехать за бабушкой и дочкой Тане не пришлось. Пришла из Барнаула телеграмма, что гостившая на заимке Катя проводит Марию Кондратьевну с Ниной до Новосибирска и там посадит в московский поезд, с которого они сойдут в Тирляне. Там их надо встретить.
Аскаров наградил главного механика за пуск насоса, спасшего домну, великолепной собакой — овчаркой, помесь с волком, по кличке Волк, и выделил Тане салон-вагон в узкоколейном поезде.
Она выехала в Тирлян, а Саша занялся Волком, сумев сразу завоевать собачье сердце. Волк не отходил от нового хозяина, провожал его утром, а то и ночью при вызове, и приходил ждать, терпеливо сидя у проходной, не позволяя оскалом зубов кому-нибудь подойти и прогнать его.
И встречать салон-вагон из Тирляна с Таней, ее матерью и дочкой пес увязался за Сашей, не желая оставаться дома. Пришлось взять его в коляску, вызванную с конного двора. И Волк важно уселся рядом с хозяином на заднее сиденье. Вид у него был устрашающий, несмотря на тихий нрав и нежную ласковость, присущую могучему псу в его полтора года.
На вокзале люди опасливо сторонились Саши с его зверем. Поезд прибыл, и из салон-вагона первой выскочила шустрая пятилетняя девочка и бросилась к отцу. Шерсть поднялась на загривке у Волка, но зубы на ребенка он не оскалил. А когда Саша, наклонясь к нему, погладил между ушами и ласково сказал: «Это Нина. Люби и охраняй. Сторожи!» — Волк в знак понимания завилял хвостом и, подойдя к девочке, ткнулся мордой ей в живот, приглашая погладить себя. Нина безбоязненно нежно трепала его за уши. Так началась нерушимая дружба между потомком грозы лесов и ребенком, которого Волк отныне считал своим долгом опекать и защищать.
— Боже мой, какое страшилище! — сказала бабушка, подходя, чтобы взять внучку за руку. Волк весь ощерился, но Саша внушительно произнес:
— Фу! Свои! — и пес успокоился.
— Я Николаю Ивановичу даже на заимке не позволяла держать собак. Моя бабушка Сабордина терпеть их не могла, и дедушке пришлось держать свою охотничью свору у дворни.
— Ну, у нас дворни нет, вы уж извините, — сказал Саша.
Что делать, — вздохнула Марья Кондратьева, — я и с советской властью смирилась.
Таня хлопотала с багажом, следя за его погрузкой на присланную с конного двора подводу. Все семейство Званцевых уселось в пролетку. Места Волку уже не осталось, и он побежал сзади, не отставая ни на шаг.
Дружба Нинуси со Страшилищем, как не переставала звать Волка бабушка, крепла. Собака стала понятливым участником детских игр, особенно игры в прятки. Волк быстро находил свою маленькую партнершу, сам же умудрялся так прятаться, что девочке стоило немалых трудов отыскать его, забившегося под крыльцо. Зато в победном кличе маленького сыщика был непередаваемый восторг, сочетавшийся с поцелуями своего четырехлапого друга.
Но Нинусю, по настоянию бабушки, не одобряющей собачьи игры, присущей дворовой детворе, отдали в детский сад. И времени на игры в прятки не осталось. Волк, величественно шествуя, провожал маленькую хозяйку до калитки детского сада, в должное время появляясь здесь снова, чтобы доставить порученную ему, как он считал, Нинусю домой. Это не мешало ему по-прежнему провожать хозяина ранним утром или ночью до заводской проходной и велением неведомого чутья оказаться там, когда главный механик, закончив дела, пойдет домой.
Но особо праздничным днем для людей и собаки было купание у скалы. Огромный светлый камень высился на гористом берегу пруда, деля его пополам. Отсюда начинался густой лес на взгорье — любимое место отдыха белоречан. Здесь устраивались пикники, провозглашались заздравные тосты, читались стихи. Здесь же купались и взрослые, и дети.
Конечно, Волк был при своей любимице, доставляя ей несказанную радость, плывя рядом с вцепившейся в его холку девочкой и так колотил по воде лапами, что вздымал буруны не хуже пароходных винтов. Мария Кондратьевна при виде этого уходила всегда в слезах, ссылаясь на головную боль. Таня же с присущей ей отвагой и гордостью, вопреки протестам бабушки, поощряла храбрость дочери. Пусть будет в мать, и при этом вспоминала «красавчика», давшего было волю рукам, заходя в воду. Долго потом тот бедолага отлеживался на берегу Томи.
