Шурик обернулся и увидел роскошно одетую бывшую фрейлину Двора баронессу фон Штамм. Котиковое манто, меховая шляпа с кроткими полями, высокие ботинки со шнуровкой.
— На все был бы готов, Елизавета Генриховна, здравствуйте, но финансы несколько расстроены.
Бывшая баронесса расхохоталась:
— По крайней мере, в театре — это дело поправимое. Что вы видели из этих постановок?
— Ничего, но знаю почти все.
— Это более чем любопытно. Каким же образом?
— У моего друга Бори Плетнева, вернее, у его родителей, замечательная коллекция пластинок. И я знаю наизусть почти все арии из идущих здесь опер. Прослушал на граммофоне десятки раз.
— И каких же певцов? — с загадочной улыбкой интересовалась бывшая баронесса.
— Я не могу всех их назвать. Шаляпин, прежде всего Конечно, Собинов, Словцов… Певицы Вяльцева, Тамара Церетели, Нежданова и многие другие.
— А драматических теноров вы никого не помните?
— Нет, почему же? Ария Германа «Что наша жизнь?» Из «Паяцев» и, особенно Каварадосси — последняя ария из «Тоски». Ну и «Кармен»…
— Кто их исполняет?
— Фигнер и Баначич.
— Вот именно, Баначич! Я вас с ним познакомлю. Он здесь.
— Как здесь?
— Видите ли, когда большевики захватили власть, многие интеллигенты покинули столицы. И театры потянулись за ними, как за своими зрителями. И сразу несколько — задержались в столице Колчака. И всем хотелось играть в этом очаровательном европейского вида театре.
— Как же они разместились?
— Решение принимал министр просвещения и по примеру столичных коммунальных квартир поселил сразу три театра в одном здании с прекрасным залом и оборудованной сценой.
— Забавно! — рассмеялся Шурик, вспомнив министра на ипподроме.
— Поистине Соломоново решение. Каждый театр играет уже готовые спектакли в отведенные дни. Публика получает разнообразный репертуар. Всегда аншлаг.
— И значит, с нашей сцены поет столичный Баначич, — спросил удивленный Шурик.
— Именно он, и я надеюсь, что столичной знаменитости на своем рояле сыграет наш юный музыкант, который все оперы знает наизусть.
— Зачем? — удивился Шурик. — У меня и пианино-то нет.
— Будет! Ваша мама говорила про кольцо с большим бриллиантом для обмена.
— Вот оно на пальце, — показал Шурик.
— Какая прелесть! — воскликнула баронесса. — Я бы с радостью обменяла его на свой белый рояль. Но он остался в Петербурге. Нo Баначич поможет нам. Найдет вам инструмент. У него и без меня много поклонниц. Голос тенора непостижимо действует на женскую кожу, и девицы бесятся.
— Баначич! — снова взволнованно произнес юноша. — И его можно услышать без граммофона! Это сказка, подарок судьбы.
— Мы могли бы пойти сейчас. Я как раз одета для визита, но вы что-то тащите съедобное.
— Я могу отнести домой, там ждут. И прибежать куда скажете.
— Зайдете за мной на курсы. Там возьмем извозчика. Неудобно к такому артисту пешком являться. Мама говорила, что вы совсем недурно играете. Баначич любит классику — Баха, Моцарта, Гайдна, Беллини.
— А Шопена?
— Ну и романтиков тоже.
— Я сыграю прелюдии, этюды…
— Хорошо бы ноктюрн. У певца восприимчивое сердце.
Вне себя от радости, Шурик помчался домой. Действительная встреча, а не приключенческие грезы, ждала его. Ему навстречу вышла сияющая мама:
— Папа приехал, — только и успела сказать она.
Шурик, едва успев поставить судки на пол, бросился на шею счастливо улыбающегося папы. От него пахло лекарствами, махоркой и переполненным вагоном. Кисти рук были забинтованы. Да вот в Томске бинты вместо наручников надели, чтобы рукам воли не давал, — грустно улыбаясь, объяснил он.
— В Томске? — удивился сын.
— В госпитале. Там хирурги с нашим братом, как повара на кухне, расправляются.
— Да сядь ты. Папа все расскажет, а я судками займусь.
— Не могу. Мы с Елизаветой Генриховной едем сейчас.
— Куда? — спросила ошеломленная мама.
— К Баначичу, драматическому тенору.
— Да он из столицы давно в Париж уехал. Прохлаждается там, поди, на Эйфелевой башне да жареными лягушками лакомится. Значит, ты уходишь? Как ты можешь в такую минуту? — возмутилась мама.
— Баронесса ждет на извозчике, — потупив взгляд, отвечал на упрек Шурик.
— Не рано ли, сынок, по баронессам-то ударять стал?
— Папа! Ей сто лет!
— Раз в пять убавить надо, а то что толку?
— В инструменте, в пианино.
— Так и скажи: торговка, а то баронесса на лихаче.
— Так я и говорю: пианино, — и Шурик показал знакомое папе кольцо с большим желтым бриллиантом.
— Ну, иди с богом — торгуй.
— Да не торговать, а музицировать он должен! — возмутилась мама.
— Так ведь не даром же — за пианино, — заключил отец.
Историю, которая приключилась с отцом, он услышал чуть позже. Сейчас он, как на крыльях, летел навстречу к баронессе. Визит Шурика и его покровительницы к Баначичу, однако, не состоялся. Тот встретил посетителей, спускаясь по лестнице, срочно вызванный в театр на внеплановую репетицию. Встречу отложили на ближайшие дни.
Баронесса, узнав, как торопится Шурик к вернувшемуся с фронта отцу, подвезла его к дому Липатниковых на извозчике, и он успел к рассказу папы о его злоключениях.
Что касается истории, которая приключилась с отцом, то дело было так. Осенью 1919 года кончалась в Сибири колчаковская власть. Пятая Красная Армия под командованием командарма Тухачевского, почти не встречая сопротивления, победно продвигалась вперед по Транссибирской магистрали.
Ефрейтор Петр Званцев служил в Запасном полку. Там, в глубоком тылу, формировали, вооружали, обучали и отправляли в резерв адмиралу Колчаку все новые и новые части. В непривычный строй вставали таежные охотники и мужички с далеких, затерянных заимок.
Настало время, когда фронт опасно приблизился к бывшему «глубокому тылу». Отправлять на передовую стало уже некого, самой действующей армии фактически уже не было, лишь остатки растянулись от станции Тайга до Иркутска, захватив и место дислокации Запасного полка. Перед командованием вставал вопрос о том, чтобы вступать в бой с надвигающейся красной громадой.
Командир полка созвал всех офицеров и долго совещался с ними, затем вызвали ефрейтора Званцева. К нему вышел начальник штаба полка подполковник Зырянов.
— Явился по приказанию вашего высокоблагородия! — отрапортовал ефрейтор. Зырянов махнул рукой:
— О благородиях, Петр Григорьевич, пора забыть. Вы известный в Сибири человек, богатый купец и здравомыслящий человек. Вас уважают за веселый нрав и рядовые, и офицеры. Надлежит вам сейчас потолковать с нижними чинами. Армия Колчака, ведущая эту братоубийственную войну, разгромлена. Нам встать на пути красных бронепоездов — это все равно, что лечь перед ними на рельсы. Можно сдаться в плен, но участь военнопленных горька. Вместе с тем, наш полк не принимал участия в боевых действиях, на нашей совести нет ни одного убитого красноармейца. В чем загадка побед Красной Армии? В тылу у них разруха, голод. А у нас помощь союзников. Свиная тушенка, оружие, обмундирование. Сами-то они не очень в драку лезут. В гробы наших кладут, русских, и с той и с другой стороны, братьев родных разлученных, а то и сыновей с отцами. Кому это нужно? Только не народу, из которого мужиков в армию тащат. Народ и встал на их сторону. В том и сила их союзников. Русский народ — не Антанте чета. Вот и повис вопрос — с кем дальше идти?
— Ребята в полку таежные, охотники, старатели, тунгусы есть, ваше высокоблагородие…
— Никаких благородий, Званцев. Рядом со смертью или увечьем — все равны, все товарищи. А вы как сами думаете?
— Как и вы, товарищ командир.
— Догадливы вы, ничего не скажешь. Не ошиблись мы, вас вызывая. Ваша задача — убедить солдат, что нам теперь не с белыми, а однозначно с красными по пути.
— А что тут разъяснять? Меню, как в ресторане. Хочешь плен или тюрягу, хочешь могилку мелкую, присыпанную, а хочешь — строевой шаг и «Гром победы раздавайся». Простой солдат — народ смышленый. «Сено косят на печи молотками раки». Поймет где чепуха, а где смысл.