Я киваю молча: мне горька мысль, что когда-нибудь моего дедушки не будет на свете.

Прошли годы. Дедушки давно уже нет. Я часто его вспоминаю, вспоминаю и родник. А вот приехать из города, навестить дорогие мне места все как-то недосуг…

«Сейчас напьюсь из дедушкиного родника, умоюсь, как бывало», — думал я, выходя на крутой высокий берег.

Глянул вниз — и чуть не вскрикнул от удивления. Там, где раньше текла неширокая торопливая речка, теперь сверкал под солнцем большой пруд.

«А дедушкин родник? — подумал я в смятении. — Неужели ушел под воду? Не может быть!..»

Но, видимо, так оно и было: я отчетливо помнил, что над родником росли две молоденькие пушистые елочки, а теперь их нигде не было видно; значит, затопило вместе с родником…

Настроение у меня сразу упало. Как же так? Выходит, не только самого дедушки нет на свете; не осталось и родника, которому он отдал свое сердце…

Я опустился па траву и долго смотрел на спокойную гладкую воду пруда, по которому плавали утки и гуси. Смотрел и с горечью думал об односельчанах дедушки, которые не сумели или не захотели сохранить память о нем.

Вдруг я увидел, что от деревни в мою сторону идет мальчишка с большим зеленым чайником в руках.

Когда он приблизился и, по деревенскому обычаю, поздоровался с незнакомым человеком, я спросил:

— Давно у вас пруд?

— Четвертый год.

— Что же, и рыба есть?

— А как же! Колхоз карпов разводит. Рыбы много.

— Это хорошо, — сказал я и вздохнул. Потом спросил: — Далеко ли ты с чайником?

— На Олексанов родник. Мы другой воды для чая не признаем.

Дедушкины слова!..

— Олексанов родник?! Разве его не затопило? — я кивнул на пруд.

— Нет! Люди не позволили.

— Как так? Расскажи-ка.

Обстоятельно, как взрослый, мальчишка стал рассказывать:

— Решили у нас пруд делать. Было общее собрание, говорили, что карпы выгодное для колхоза дело. Ребятам тоже было интересно про рыбу послушать — со всей деревни набежали. Только ничего особо интересного мы не услышали, потому что затеялся спор часа на два: кто говорит, что надо делать запруду выше деревни, кто кричит, что ниже. А один нашелся — его Мишкой Кочаном кличут, потому что у него голова на капустный кочан смахивает, — так этот Мишка знаете до чего додумался? Говорит: надо запруду против самой деревни сделать, тогда, мол, не придется на пруд далеко ходить, под боком будет. Но люди сказали: нельзя, там Олексанов родник, он всю деревню поит, да и не годится рушить память о хорошем человеке.

— А ты сам-то помнишь ли дедушку Олексана? — спросил я мальчишку.

— Помню маленько, — ответил он и добавил: — Он ведь мой прадед.

— Как? — изумился я. — Постой, постой, тебя как зовут?

— Матвеем.

— А отца — Валентином?

Теперь удивился мальчик:

— Да, а вы откуда знаете?

Я рассмеялся:

— Да ведь я твоему отцу двоюродный брат, твой, стало быть, дядя. Я тебя маленьким помню, а ты вон какой вырос — не узнать. В какой класс ходишь?

— В четвертый.

— А где же дедушкин родник? — спохватился я. — Помню, возле него две елочки росли.

— Да вот же они!

Неподалеку, всего в нескольких шагах от того места, где я недавно сидел, предаваясь грустным размышлениям, росли две высокие стройные ели.

— Да-a, они тоже выросли, — смущенно сказал я и дал себе слово отныне почаще приезжать в родные места. Прислушавшись, я вдруг отчетливо различил журчание воды.

Мы подошли к роднику.

Сруб был подновлен, желоб сделан из свежеотесанного бревна, тропинка, ведущая к роднику, аккуратно выложена камешками: люди сохраняют родник, заботятся о нем.

Я склонился к роднику, словно бы низко — до самой земли — поклонился дедушке и тем хорошим людям, которые нынче берегут намять о нем.

1971

В партизанском отряде Варя была самой маленькой по росту и младшей по возрасту.

Два года назад, как раз в июне сорок первого, она приехала из-под Ижевска в Белоруссию, погостить у родственников. Только доехала до Хлопиничей — война!.. Начались бомбежки, и оказалось, что уехать обратно не так-то просто. А тут — немцы наступают. Варин дядя ушел в партизаны, и она вместе с ним.

В отряде Варя делала все, что придется: стирала партизанам белье, помогала на кухне, ухаживала за ранеными. Вот только на задания, как она ни просилась, ее не посылали. Сколько раз, бывало, подступала она к командиру отряда капитану Ковальчуку: пошлите да пошлите на задание. Он только отшучивался в ответ: подрасти, мол, сначала хоть на вершок…

Вторую неделю стояла ненастная погода. Над головой — низкие свинцовые тучи, од ногами — грязь, слякоть. По ночам сыплет снег, днем сеется мелкий холодный дождь. Но чувствуется, что этот дождь — до первого северного ветра, который принесет настоящую зиму с морозами и метелями.

Однажды, подметая в землянке, в которой разместилась санчасть отряда, Варя услышала, как врач Анна Анатольевна сказала медсестре Люсе:

— Приготовьтесь к операции. Будем ампутировать.

Варя выронила веник. Она знала, что речь идет о Юрке Климове. На прошлой неделе парнишка был ранен в руку, потерял много крови. Анна Анатольевна сделала все возможное, но рана гноилась, рука пухла; началась гангрена.

Как была, в белом халате, Варя побежала в штабную землянку. Командир отряда сидел за столом, сбитым из свежих смолистых досок, и при свете коптилки разглядывал разложенную перед ним карту. В углу, у входа, потрескивала железная печурка.

Хлопнула дверь, качнулось пламя коптилки, капитан Ковальчук поднял голову.

— Тебе чего, Варюша?

Варя сглотнула подступивший к горлу ком.

— У Климова гангрена!

— Знаю, Анна Анатольевна мне докладывала, — с суровой печалью сказал командир.

— А все почему? — срывающимся голосом продолжала Варя. — Потому что рану вначале обработали не как положено. Не сумели. Если бы ему на месте была оказана настоящая медицинская помощь, заражения не случилось бы!

— Что же мне, по-твоему, с каждой группой врача или сестру посылать? В отряде сорок человек раненых, кто с ними останется?

— Врача и сестру не надо, пошлите меня! Я в школе сандружинницей была да и тут кое-чему научилась, перевязки не хуже Люси делаю. Сама Анна Анатольевна сказала… Ну, пожалуйста, товарищ командир, очень вас прошу! Вон Ярышкин опять собирается, с ним и пошлите…

Командир нахмурился.

— Кто тебе сказал про Ярышкина?

— Никто, сама догадалась. Гляжу — бреется, а ведь он только тогда бреется, когда на задание идти.

— Ну и ну… — только и нашелся сказать Ковальчук. Сощурившись, он пристально посмотрел на Варю и вдруг улыбнулся: — Востра! В самом деле, не послать ли тебя с Ярышкиным? Может, пригодишься…

— Еще как пригожусь! — воскликнула Варя. — Вдруг ранят кого — я все как положено сделаю. А в случае чего — и стрелять умею.

— Так-то оно так. Да уж больно ты, Варюша, мала!

— Тоже хорошо: маленькую пуля не скоро найдет, — задорно сказала Варя.

Командир поднялся из-за стола, привычным движением расправил складки гимнастерки под ремнем, прошелся из угла в угол землянки и остановился перед девушкой.

— Решено! Идешь. Будет тебе, Скворцова, боевое крещение. Выступаете сегодня вечером. Остальное скажет Ярышкин. — Он снова улыбнулся: — Ай-яй-яй, Ярышкин! Надо будет ему сказать: пусть бреется почаще. А то конспирация, конспирация, а такая пичуга его засекла… Ну, Варюша, ступай.

В ночном лесу темно — хоть глаз коли. Под порывами резкого ветра зловеще шумят и стонут деревья. Идет дождь со снегом, ноги вязнут в жидкой грязи.

Вот уже шесть часов, как группа подрывников вышла из лагеря. Варя едва передвигала ноги от усталости. Несмотря на пронизывающий ветер ей было жарко: мокрый снег, не освежая, таял на разгоряченном лице, автомат час от часу становился все тяжелей и тяжелей.