В старину неподалеку отсюда стояла удмуртская деревня. Мимо нее гнали в Сибирь закованных в кандалы арестантов. Жильк-жильк! — гремели железные цепи, слышались стоны и заунывные песни.

В страхе ушли удмурты подальше от большака и в лесу поставили новую деревню. Но потом те, кто посмелее, стали возвращаться на прежнее место. С тех пор деревня постепенно разрастается и подбирается ко мне все ближе и ближе…

Было время, когда мимо меня возили в цареву казну сибирское золото. Что ни день, несколько саней, груженных золотом, проносилось со свистом по дороге. Несдобровать, бывало, встречному мужику, если не успеет он спрятаться в придорожный сугроб: изобьют кнутами до крови.

Проезжали тут и купеческие обозы с товарами на Ирбитскую ярмарку, в Москву из Сибири везли пушнину.

Немало злодеяний повидала я на своем веку. Вон в той низинке зарыто под елками не меньше десяти человек. Бывало, что и на моих ветвях вешали людей, — видишь, до сих пор раскачиваются на ветру обрывки истлевших веревок.

Помню, у моего ствола белые расстреляли фельдшера-удмурта за то, что он был большевиком. Когда белых прогнали, местные мужики похоронили его с почестями… Эх, всего и не перескажешь!

Я вижу, ты спешишь. Но подожди, послушай еще немного о моих невзгодах.

От удара колотушки моя кора лопнула, рана долго не заживала. Постепенно на ее месте образовался нарост. Когда он стал большим, какой-то прохожий — уж не знаю зачем — вырубил его, на стволе вновь открылась рана. В нее попадает вода, и мой ствол гниет заживо. Даже небольшой ветерок причиняет мне боль. Вот почему я постоянно вздыхаю и плачу.

А теперь взгляни на муравейник у моего комля. Однажды ехал но дороге богатый купец, вез золото, запрятанное в самоваре. Лихие люди убили купца; набитый золотом самовар зарыли в муравейник, а для того, чтобы потом отыскать его, сделали метку: с моего ствола содрали большой кусок коры. Ты, наверно, знаешь, что прежде у удмуртов был обычай: в ночь под страстной четверг ломать ветки можжевельника. И вот пришли сюда за можжевеловыми ветками братья — сыновья старого Камаша. Увидели они метку на моем стволе, догадались, что неспроста она сделана, разворошили муравейник и нашли самовар с золотом. Зажили братья богато, всем на зависть.

А для меня новое горе: не успела утихнуть боль в том месте, где была содрана кора, как и эту рану разбередили, отколов кусок ствола, чтобы сделать кольцо для бороны. И так напасть за напастью: то ломают мои ветки на веники, то обрубают сучья на жерди для изгороди. А когда-нибудь срубят и верхушку — она сгодится на деревянные вилы. И каждую весну делают свое злое дело ребята. Раньше между мною и деревней стояло много берез, но все они засохли. Скоро, как видно, и мне придет конец…»

Прошло несколько лет с тех пор, как я узнал от березы ее историю, и вот мне снова довелось побывать в тех местах.

Старая береза лежала на земле с поломанными ветвями, с вывороченными из земли узловатыми корнями. На ее стволе виднелись липкие потеки. Наверное, ребята и нынче нацедили в свои туески сладкого сока.

Упала береза, навсегда умолк ее печальный голос. Не жалели ее люди — и вот погубили…

1936

Это случилось весной 1919 года. Возле нашей деревни весь день шел бой красных с колчаковцами. Ночью красным пришлось отступить.

— Ушли наши, — грустно сказала наутро мама.

Я побежал к своему приятелю Семке.

— Айда в лес, — позвал я его, — по окопам полазим.

Он согласился. Мы знали, что в окопах можно найти много всякой всячины.

Пришли мы с Семкой в лес, спрыгнули в один окоп, на дне которого была навалена солома, стали рыться, и вскоре я нашел сумку с патронами и револьвер. Я сначала обрадовался находке, потом подумал: «Если белые найдут у меня оружие, не посмотрят, что маленький, на месте расстреляют».

А Семка нашел санитарную сумку. В ней были бинты, вата и какие-то лекарства.

— Пошли дальше, тут, похоже, больше ничего нет, — сказал я.

Следующий окоп был глубже и длиннее первого, он тянулся до самого оврага. В нем мы обнаружили целую кучу стреляных гильз. Наверное, тут стоял пулемет. Мы рылись в соломе, как вдруг мне послышался чей-то приглушенный стон.

— Семка, — шепнул я. — Тут кто-то есть!

— Где?

Стон повторился.

— Тс-с, слышишь?

Мы заметили, что неподалеку от нас солома слегка шевелится.

Семка ойкнул — и бежать.

— Стой! — крикнул я ему. — Чего ты испугался? У меня же револьвер. Иди сюда, посмотрим, что там такое.

Мы разворошили солому и увидели человека. Глаза его были закрыты. Он был в солдатской выцветшей гимнастерке, запятнанной кровью. Рука, лежавшая на груди, сжимала фуражку с пятиконечной красной звездой.

Рядом валялась шинельная скатка.

Мы боязливо вглядывались в бледное, заросшее рыжеватой щетиной лицо красноармейца.

Вдруг он застонал и открыл глаза. Увидев нас, прошептал:

— Пить… Воды дайте…

Мы переглянулись. Где взять воды? Поблизости ни одного родника, и до реки далеко.

— Пить… Пить… — Раненый попытался приподнять голову, но она тут же бессильно упала на солому.

— Покарауль его, я за водой сбегаю, — сказал я Семке.

Вылез я из окопа и бегом пустился к деревне. Гляжу, Семка бежит за мной.

— Чего ты? — спрашиваю я его.

Семка молчит, но мне и так ясно, что боится он без меня оставаться.

Так и примчались в деревню вместе. Дома я налил в один туесок воды, в другой кислого молока — и обратно в лес. Следом за мной вернулся Семка. Он принес хлеба и яиц.

Красноармеец по-прежнему тихо стонал и тяжело дышал. Лицо у него было теперь не бледным, а багрово-красным.

— Жар у него, — сказал я. — Семка, подержи-ка ему голову.

Я поднес к губам раненого туесок с водой, он стал жадно пить, потом откинул голову и сказал:

— Вот спасибо! Вроде бы полегчало…

Но вскоре он снова застонал и с трудом проговорил:

— Плечо… Перевязать бы надо.

Вдвоем с другом мы приподняли раненого, стянули с него гимнастерку и увидели, что пуля прошла через правое плечо.

Вот когда пригодилась санитарная сумка! Мы смазали рану йодом, плечо забинтовали, снова надели на красноармейца гимнастерку и опустили его на солому.

Он затих — может, задремал, может, потерял сознание.

— Что будем делать? — спросил я Семку. Здесь его оставить нельзя, и в деревню не поведешь. Ведь если староста или лавочник Павел пронюхают, тут же донесут белякам.

Мы приуныли. Но тут я вспомнил про наш «штаб».

Недавно я и Семка поставили шалаш среди густого орешника. Когда мы играли в войну, этот шалаш был нашим штабом. Вот туда-то мы и перетащили красноармейца. Из соломы сделали ему постель, шинель положили под голову и стали ждать, когда он придет в себя.

Очнулся он под вечер. Ему было заметно лучше. Он даже попросил есть, и мы дали ему хлеба с молоком.

Начало темнеть. Нам пора было уходить. Когда мы сказали об этом красноармейцу, он забеспокоился:

— Глядите, ребята, никому ни слова. Даже матерям не говорите. Обещаете молчать?

— Обещаем.

В это время неподалеку прокричал филин. Сделалось как-то жутко.

— Дядя, мы уйдем, ты тут один не забоишься? — спросил Семка.

Красноармеец слабо улыбнулся:

— Я вроде не из боязливых.

— Говорят, тут привидения по ночам бродят: белые в этом лесу расстреливали.

— В привидения не верю, а мертвых чего бояться? Ладно, ребятишки, идите.

Мы пошли. Но я вдруг представил себе: а что, если на месте этого красноармейца оказался бы мой отец, ведь он тоже в Красной Армии и его могут ранить! Хорошо ли будет, если его одного бросят в лесу?

Я уговорил Семку вернуться.

— Решили здесь заночевать, — сказали мы красноармейцу.

— А не хватятся вас дома? Заругают небось?