Но онъ ужъ не могъ не думать, на него повѣяло холодомъ, ему стало неловко и стыдно за себя, за свою глупость.

«Какъ пошлый мальчишка разнѣжился и выложилъ передъ бѣдной, доброй дѣвочкой весь этотъ мракъ, всю эту путаницу!-- думалось ему.-- Что-жъ это? говорить ей еще и объ Алинѣ, посвящать ее и въ эту тайну?! Да, вѣдь, это было бы не только пошло и глупо, а просто безнравственно»...

Долго ждала Нина; но онъ молчалъ, и она рѣшилась:

-- Такъ я сама скажу вамъ: вы кого-нибудь любите!

Онъ молчалъ.

-- Ну, и не говорите. Я и безъ вашихъ словъ это вижу. Иначе быть не можетъ, такъ всегда бываетъ... И мнѣ кажется, что все ваше горе, самое ужасное ваше горе отъ этой любви...

Она воодушевилась и говорила будто подъ наитіемъ:

-- Ваша любовь несчастна... не потому, что ея не раздѣляютъ.... Я увѣрена, что и васъ тоже любятъ. Но все-таки она несчастна, потому что ея не должно быть... Я чувствую, что эта любовь не хорошая -- и вотъ она омрачаетъ вашу душу, влечетъ ея къ гибели...

Аникѣевъ разсердился.

-- Вы пророчествуете, княжна,-- настойчиво сказалъ онъ:-- и всему виной «Крейцерова Соната»!

Она хотѣла ему отвѣтить, что его горе, его невыносимая семейная жизнь, разрывъ съ женой печальная судьба его дочери -- все это, дѣйствительно, подтверждаетъ ужасы «Крейцеровой Сонаты». Она хотѣла сказать ему и еще многое, но въ дверяхъ гостиной показалась Марья Эрастовна, а за нею громадная фигура Ивана Ивановича.

Иванъ Ивановичъ почтительно поклонился сначала княжнѣ, потомъ Аникѣеву и шелъ въ переднюю, что-то тихо «докладывая ея высокопревосходительству».

Черезъ нѣсколько минуть Аникѣевъ простился. Однако, Марья Эрастовна выпустила его только, когда онъ обѣщалъ ей непремѣнно пріѣхать въ воскресенье къ обѣду.

Выйдя на улицу, онъ осмотрѣлся. Онъ обѣдалъ у Алины и пріѣхалъ прямо оттуда. Теперь онъ сообразилъ, что ему всего нѣсколько минутъ ходьбы до дому, и тихо пошелъ самой дальней дорогой, чтобы освѣжиться въ блѣдномъ, прозрачномъ сумракѣ свѣжей, апрѣльской ночи.

Какъ неотвязчивый мотивъ, то и дѣло повторяющійся и котораго нѣтъ возможности отогнать отъ себя, повторялись въ его головѣ слова Нины: «несчастная... недолжная... нехорошая любовь, омрачающая душу и влекущая къ гибели»!

«Да это философъ какой-то, проповѣдница,-- эта милая синеглазая куколка!.. Скороспѣлка!»...-- думалъ онъ.

И вспоминались ему встрѣчи съ такими-же дѣвушкамы-скороспѣлками. Въ семнадцать-восемнадцать лѣтъ онѣ обращали на себя общее вниманіе. Онъ встрѣчалъ ихъ и въ Россіи, и заграницей. И все это были русскія дѣвушки. Онѣ гоношили и писали иной разъ очень серьезныя вещи, поражали своей талантливостью, горѣли яркимъ душевнымъ огнемъ... Однѣ изъ нихъ быстро сгорѣли. Такъ сгорѣла и самая яркая изъ нихъ, Марія Башкирцева... Другія -- гдѣ онѣ? Во что обратилась ихъ скороспѣлость?.. Аникѣевъ потерялъ ихъ изъ виду...

«Несчастная... недолжная... нехорошая любовь»!-- снова повторялись неотвязныя слова.

Онъ весь былъ полонъ этой любовью. Эта любовь должна была вернуть ему прежнее «снѣжковское» блаженство, примирить его съ тягостью жизни, съ горемъ и неудачами, напоить, насытить, усыпить въ сладкомъ опьяненіи...

Но кромѣ мрака и ужаса, кромѣ тоски и съ каждымъ днемъ возроставшаго возмущенія -- ничего не было въ душѣ его.

Алина не обманула ожиданій своего мужа, и всѣ ея хлопоты за него увѣнчались полнымъ успѣхомъ. На Святой князь чувствовалъ себя счастливѣйшимъ человѣкомъ. Онъ дѣлалъ безчисленные визиты съ такимъ сознаніемъ своего новаго достоинства, съ такимъ чваннымъ выраженіемъ на отвратительномъ лицѣ, что швейцары принимали его не иначе, какъ за японскаго посланника.

Мелькая по городу въ красивой коляскѣ на резиновыхъ шинахъ, запряженной парой безупречныхъ вороныхъ рысаковъ, съ величественнымъ кучеромъ на козлахъ,-- «la bête» испытывалъ такое блаженное опьяненіе, какого ему никогда не давали былыя его оргіи. Проѣзжая по нѣкоторымъ улицамъ, онъ вспоминалъ себя на нихъ во дни своего паденія, лѣтъ пятнадцать, десять тому назадъ.

Вотъ здѣсь, у этихъ самыхъ домовъ, по этимъ плитамъ тротуара, бывало, бродилъ онъ подъ дождемъ, въ слякоть. Порыжѣлая, помятая шляпа на головѣ, на плечахъ отрепанное пальто, на ногахъ сапоги съ протертыми подошвами. Небритый, нечесаный, беззубый, съ распухшимъ носомъ и отекшимъ лицомъ,-- онъ самъ себя пугался, самъ себѣ былъ противенъ, проходя мимо зеркалъ въ Пассажѣ. Онъ цѣлые дни, смотря по состоянію своего жалкаго кошелька, проводилъ то на улицѣ, то въ подозрительныхъ ресторанахъ и трактирахъ, то въ разныхъ притонахъ, подкарауливая себѣ подходящую жертву.

Онъ примазывался къ кутящимъ купчикамъ или къ юнымъ провинціаламъ, покинувшимъ родное гнѣздо и затерявшимся въ столицѣ. Онъ спаивалъ ихъ самымъ ловкимъ образомъ, посвящаль ихъ во всѣ таинства самаго неслыханнаго разврата и, живя на ихъ счетъ, временно приводилъ въ порядокъ свою внѣшность, наполнялъ свой кошелекъ.

Доходило до того, что два, три мѣсяца онъ могъ выдавать себя снова за богатаго человѣка, катался какъ сыръ въ маслѣ, расширялъ свои операціи. Но у него никогда не хватало ума довести дѣло до конца, онъ не въ состояніи былъ надолго держать въ повиновеніи избранную жертву. Жертва скоро возмущалась и начинала чувствовать къ нему невыносимое отвращеніе. Не разъ все кончалось для «la bête» крупными «физическими» непріятностями и даже послѣ одной изъ нихъ ему пришлось недѣль шесть вылежать въ больницѣ.

Такимъ образомъ, вслѣдъ за разгульными и пьяными мѣсяцами, наступала почти полная нищета. Никто этого не знаетъ; но, вѣдь, ему приходилось нѣсколько разъ протягивать руку...

Вотъ онъ мчится теперь по Малой Морской мимо магазина «Штоля и Шмита». И вспоминается ему: Морозный день, ледяной вѣтеръ пронизываетъ, а онъ въ осеннемъ пальто на легонькой подкладкѣ. Онъ второй день не ѣлъ, такъ таки и не ѣлъ ничего, въ карманѣ ни копѣйки. Онъ дрожитъ всѣмъ тѣломъ и не стучитъ зубами только потому, что зубовъ нѣтъ.

Нарядная молодая дама вышла отъ «Штоля и Шмита» и собирается сѣсть въ карету.і

-- Madame, au nom du ciel... je meurs de faim!-- простоналъ онъ, подходя къ ней.

Она взглянула ему въ лицо и отшатнулась отъ него съ невольнымъ слабымъ крикомъ ужаса и отвращенія.

Но хорошій выговоръ французской фразы сдѣлалъ свое дѣлъ. Дама вынула портъ-монэ, бросила ему пятирублевую бумажку и поспѣшила сѣсть въ карету.

Это была счастливая пятирублевая бумажка. Благодаря ей «la bêtе» не только утолилъ свой голодъ и жажду, но въ тотъ же вечеръ нашелъ самаго глупаго и довѣрчиваго юнаго провинціала, помогшаго ему экипироваться и вернуть себѣ болѣе или менѣе человѣческій образъ.

А потомъ скоро подоспѣло нежданное, огромное наслѣдство дѣда. «La bête» подлѣчился, избавился отъ опухоли носа, отековъ лица, вставилъ великолѣпныя челюсти, пересталъ пить, вернулъ себѣ давно покинутую приличность, въ которой былъ когда-то воспитанъ и, хоть и мало выигравъ въ привлекательности, все-же вотъ дошелъ, наконецъ, до того, что швейцары стали принимать его за японскаго посланника.

Даму, бросившую ему пятирублевую бумажку, онъ не только встрѣчалъ въ свѣтѣ, но встрѣчалъ и у себя, такъ какъ она состояла членомъ того благотворительнаго общества, гдѣ предсѣдательствовала Алина. Онъ даже особенно любилъ бесѣдовать и любезничать съ этой дамой. Ей, конечно, не могло и присниться, что этотъ глупый и любезный уродъ, принадлежащій къ одному съ нею кругу и даже приходящійся какимъ-то дальнимъ родственникомъ ея мужу, тотъ самый ужасный нищій, котораго она такъ испугалась нѣсколько лѣтъ тому назадъ, выходя изъ магазина «Штоля и Шмита».

Онъ же глядѣлъ ей въ глаза, и ему было пріятно, до сладострастія пріятно мысленно повторять: «ну, а что, кабы ты знала? что, кабы знала?!»

Онъ былъ спокоенъ: именно такое прошлое, и именно при такой перемѣнѣ обстоятельствъ, никогда не всплываетъ. А еслибы даже и всплыло, кто-жъ бы этому повѣрилъ, кто-жъ бы не почелъ все это лишь гнусною клеветою, придуманной отъ зависти къ богатому и знатному человѣку, крѣпко утвердившемуся въ «обществѣ»